Вооружившись письмом президента Рузвельта, в котором говорилось, что я имею право на проход в любое интересующее меня место, я отправилась на фронт. Меня подвез водитель в военной форме. Мы ехали через бесконечный лес по обледеневшим дорогам и заминированным мостам, предрассветное темное небо то и дело подсвечивали всполохи от залпового огня. Это была первая масштабная ночная операция с начала войны, и я ехала с музыкальным сопровождением: финские летчики, совсем еще молоденькие ребята, вчерашние школьники, пели мне серенады. Это было нечто. Может, мне и было суждено попасть в зону бомбометания, но зато я могла добыть эксклюзив: война на севере, здесь погода может стать союзником или врагом. У трех миллионов финнов, защищающих свою родину, было мало шансов против ста восьмидесяти миллионов русских, целью которых были две жалкие стратегические позиции. Но финнам повезло — погода выступила на их стороне.
В Хельсинки я вернулась задолго до Рождества, набрав материала на три большие статьи. Теперь оставалось придумать, как добраться домой.
Приехав в Ки-Уэст, Эрнест обнаружил, что Полин отослала всю прислугу, а сама отправилась в Нью-Йорк. Сыновей она оставила на няню, которую оба мальчика дружно ненавидели, и велела дожидаться отца, который отвезет их на Рождество на Кубу. Правда, поделиться своими планами с Эрнестом она не удосужилась.
Хемингуэй пробыл в Ки-Уэсте достаточно долго, чтобы собрать все свои вещи, все, кроме французского гоночного велосипеда. На таких они с Полин путешествовали в свой медовый месяц по грунтовым дорогам природного парка Камарг в Провансе. Теперь оба велосипеда со спущенными шинами ржавели на каменном полу в подвале. Эрнест складировал свое имущество в погребе бара «Неряха Джо» и в сочельник вместе с Бамби, Мышонком и Гиги загрузился в «бьюик», а затем на пароме переправился на Кубу.
Я в одиночестве ужинала в ресторане Хельсинки, прислонив к бокалу с водой книжку в мягком переплете, и тут появился мой знакомый, американский военный атташе, и попросил разрешения присесть за мой столик.
— Вы в курсе, что все, кто способен здраво мыслить, уезжают? — спросил он.
— Но вы-то здесь и едите эту мерзкую рыбу. Это ведь рыба, да?
Я поковыряла вилкой в тарелке и с тоской вспомнила «Пилар» и то, как я плавала в своих дурацких очках, пока Эрнест рыбачил. Когда отправляешься освещать войну, то нет никаких гарантий, что ты вернешься домой, однако об этом лучше не думать, а то испугаешься и вообще никуда не поедешь. Поэтому приходится притворяться смелой даже перед самой собой. Ты заставляешь себя хладнокровно лечь спать, думая о том, что утром тебе надо хорошо выглядеть, а не о риске газовой атаки. Собственное мужество держит тебя на плаву. В нашем деле даже мужчинам-репортерам приходится тяжело. А уж женщина, которая выбрала для себя стезю военного корреспондента, должна отринуть все сомнения мира и не бояться зайти слишком далеко. Если такая женщина хочет, чтобы ее воспринимали всерьез, она просто не может позволить себе роскошь бояться.
— А что держит здесь вас? — спросила я.
— Меня? — переспросил атташе. — О, я вовсе не собираюсь тут оставаться. Я эвакуируюсь самолетом в Швецию.
— Значит, есть самолет до Швеции? Когда?
— Вылетаем сегодня вечером. Хотите с нами? Надо было сразу вам предложить, но я…
— Господи, конечно хочу! Сидите здесь и никуда не уходите.
Я бросила свой ужин и выбежала из ресторана, пока он не передумал. Вернулась через несколько минут, держа в руках пижаму и бутылку виски.
Атташе, увидев меня, рассмеялся:
— Вижу, вам уже приходилось эвакуироваться.
— О да, я в этом вопросе профессионал.
Рождество я встретила в Швеции. Писала сердцем и ждала корабль на Лиссабон, откуда планировала вылететь рейсом авиакомпании «Пан Американ» на Кубу. Это был мой шанс явиться домой целой и невредимой, раздуваясь от гордости, что смогла сдержать свое обещание вернуться до конца года. Но я все еще была в Швеции, когда пришли новости о немецком писателе Густаве Реглере, с которым мы подружились в Мадриде. И вот теперь этого прекрасного человека, убежденного антифашиста, который проливал кровь за правое дело в Испании, во Франции объявили вражеским пособником и интернировали в лагерь. Разумеется, я не могла смириться с подобной несправедливостью.
Поездка в Париж, скажу я вам, была далеко не похожа на пикник. Я чувствовала себя, как оставленная на столе салфетка, использованная и скомканная. Но припудренный снегом Париж вернул меня к жизни.
Я призывала всех, до кого только могла достучаться, выступить за освобождение Густава Реглера. Размахивала письмом Рузвельта, как будто это была французская Конституция, а я — законно избранный президент. Все эти чинуши выслушивали меня (благодаря письму) с кислыми лицами и вяло обещали рассмотреть этот вопрос. Как будто им для этого надо было просто нацепить очки на свои уродливые носы. Им было плевать на немецкого коммуниста, даже притом, что он был антифашистом и чуть не погиб, пытаясь спасти Испанию.
В итоге я отдала почти все свои наличные жене Реглера и пообещала, что в знак протеста сяду на ступенях Белого дома с плакатом и не сдвинусь с места, пока Рузвельт не заставит французов освободить ее мужа.
Дала телеграмму Эрнесту, что я уже на пути домой, но тут неожиданно возникли проблемы с португальской визой. Одна заминка за другой, совсем как в те времена, когда я в первый раз пыталась выехать из Парижа в Испанию. Но даже когда все наконец уладилось (после очередных размахиваний письмом Рузвельта), я не сумела купить билет на самолет. К тому времени, когда я оказалась в Лиссабоне, погода, которая была моей союзницей в Финляндии, превратилась во врага. Все рейсы отменили, даже огромные скоростные лайнеры авиакомпании «Пан Американ» не могли подняться в воздух. И я телеграфировала Эрнесту:
ТАК СТЫДНО, ЧТО РАЗОЧАРОВАЛА ТЕБЯ. НЕСЧАСТНА И УНИЧТОЖЕНА.
Это было второго января 1940 года. Началось новое десятилетие, и я встречала его в Лиссабоне, наедине со своим невыполненным обещанием.
«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Январь 1940 года
Наконец я вернулась на Кубу, к лазурному морю и ярко-синему небу с белыми перистыми облаками и к Эрнесту, которого застала в состоянии полного раздрая. Я слегка расстроилась из-за того, что он не встретил меня в аэропорту, хотя и сама сказала, чтобы он работал, а я как-нибудь доберусь. Я представляла, как войду в дом и увижу Хемингуэя в кресле возле столика с напитками. Он будет пить свой первый скотч и считать написанные слова. Все так и оказалось, вот только скотч явно не был первым. Эрнест оброс, то есть спутанные волосы там, где они еще были, стали длиннее и, как мне показалось, жиже, чем в день моего отъезда. Живот увеличился, и ремень пришлось приспустить. Я рассчитывала узнать по записям на стене в ванной, сколько именно лишнего веса набрал Эрнест, но, приглядевшись к нему, поняла, что вряд ли у меня это получится. Похоже, он давненько уже не принимал душ.
