«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Март 1940 года
Сыновья Полин приехали на Кубу на пасхальные каникулы и очень скоро начали запросто обращаться ко мне «Марти». Патрик, которому уже исполнилось одиннадцать лет, не желал больше откликаться на детское прозвище Мышонок и требовал, чтобы теперь все называли его по имени. Они с Гиги ходили в одинаковых клетчатых рубашках. Утром мы с Патриком читали, сидя возле бассейна. Вообще-то, в это время я должна была работать, но мальчик, ставший моим сообщником, поклялся, что не предаст меня, даже если его вздернут на дыбу или будут пытать водой. Все книжки, которые Патрик читал, он мерил повестью своего отца «Зеленые холмы Африки». Ее, конечно, не сравнить по объему с романом Джордж Элиот «Миддлмарч» или с «Войной и миром» Льва Толстого, но для одиннадцатилетнего парнишки там было очень даже много страниц.
Гиги не настаивал на том, чтобы я звала его Грегори, но заставлял нас играть с ним в кости, причем на деньги. Он поглаживал кубики, дул на них и приговаривал: «Ну же, малышка, дай еще малюсенькую пяточку».
Это, как я догадывалась, означало, что ему нужна пара пятерок, но, честно говоря, для меня в такие моменты главное было не рассмеяться. Хотя Гиги был натурой азартной, он, даже распалившись, никогда не ставил на кон больше пятицентовой монетки. А вообще Гиги был очень славный мальчуган. Если не было настроения играть в кости, он мог тихонько наблюдать за тем, как мамы-колибри сидят на яйцах в своих крохотных гнездышках.
Бамби присоединился к нам в начале апреля. Глядя на то, как он плавает, ловит рыбу или стреляет из ружья, я без труда представляла, каким красивым и сильным был Эрнест в шестнадцать лет. Бамби планировал поступить в колледж, поэтому мы с ним подолгу разговаривали об экзаменах, учебниках и приемных комиссиях. Кроме того, Бамбл — так я его теперь называла — играл в школьном театре, поэтому довольно часто можно было услышать, как он выдает свою подростковую версию взрослых эмоций. И можно было не сомневаться: этот парень умел говорить так, что его слышали зрители в последнем ряду.
По утрам мы с Эрнестом работали; вернее, в основном он один работал, а я читала вместе с Патриком. После возвращения из Финляндии я написала всего один рассказ. В хорошее утро я могла набросать пару-тройку отдельных фрагментов, однако приткнуть их все равно оказывалось некуда, поскольку никакого четкого замысла у меня, к сожалению, не имелось. Это были портретные зарисовки, или описание места действия, или не привязанный ни к какому конкретному сюжету диалог. А мне хотелось в муках рожать большую красивую историю, подобно Эрнесту, писавшему свой грандиозный роман. Он даже сыновей, которые, кстати, приехали всего на пару недель, не замечал, пока не заканчивал свою дневную норму и подсчет слов. Эрнест верил в себя и в будущую книгу так, будто он Господь Бог и высекает свой текст на каменных скрижалях. Я бы левую ногу отдала, да и правую тоже, лишь бы только обрести подобную уверенность. Но мне было чертовски трудно писать в спокойной атмосфере, когда не было угрозы, что на мою голову упадет бомба. И чертовски трудно отказываться от предложений «Кольерс», который хотел послать меня в Европу, где я сполна получила бы эти бомбы.
— Нет-нет, я никуда и ни за что не поеду, — уверяла я Эрнеста. — Я же пообещала, что останусь здесь с моим Бонджи Свином, и непременно выполню обещание. Я бы и в прошлый раз сдержала свое слово, если бы все зависело только от меня, если бы я смогла в канун Нового года сама перелететь на аэроплане через Атлантику из Португалии в Нью-Йорк.
— Нисколько не сомневаюсь, что ты и на это способна, мисс Стройняшка.
Эрнесту мало было взвешиваться самому, теперь он начал взвешивать по утрам и меня тоже. Вряд ли в этом имелась особая необходимость, но я не возражала, поскольку понимала: он хотел, чтобы я составила ему компанию не только в писательстве, но и во всех его начинаниях и увлечениях.
— Обещаю: буду сидеть дома, читать каждую написанную тобой фразу и расхваливать ее, превознося до небес.
— Мне с тобой так хорошо, мисс Хемингхорн, — сказал Эрнест. — Я чертовски счастлив рядом с тобой, ты даешь мне силы писать.
Однако он больше не предлагал в качестве вознаграждения почитать последние страницы своей книги. По мере приближения к финалу Хемингуэй все неохотнее делился со мной написанным. Словно какой-то грызун, заготавливающий еду на зиму, Эрнест прятал последние напечатанные страницы в тумбе письменного стола, под старыми. Я представляла, как он, подобно герою плохих шпионских романов, прикрепляет к дверце волос, чтобы в случае чего иметь доказательство того, что я сую нос в его бумаги. Теперь вся наша жизнь вертелась вокруг его работы, а я, в отличие от Эрнеста, не могла ни строчки написать в спокойной обстановке.
Если у Хемингуэя дисциплины имелось в избытке, то я никак не могла заставить себя последовать его примеру и каждое утро садиться за стол и писать. И тут дело было не только в банальной лени. Проблема заключалась в том, что мне, чтобы писать, необходимо было прийти в возбужденное состояние. Покинуть дом, отыскать место, где происходит нечто ужасное, и вариться там, в этом котле, днем и ночью, записывая впечатления в блокнот, чтобы использовать накопленный материал потом, когда все закончится и возбуждение спадет. Я не могла работать, как Эрнест. Он брал чистый белый лист из пачки бумаги с одной стороны пишущей машинки, заправлял его в каретку, печатал, вытаскивал лист и аккуратно укладывал его в другую пачку, с противоположной стороны. И так изо дня в день, его писательская энергия не нуждалась в подпитке. Мое же существование свелось к ожиданию момента, когда Эрнест закончит свою книгу, — вот тогда наступит моя очередь: мы сможем заключить контракты с Североамериканским газетным альянсом и с «Кольерс» и отправимся туда, где опасно, страшно и очень весело.
Но мне нравилось быть частью его семьи. Днем и вечером мы с Эрнестом и мальчиками играли в теннис. Причем делали это мастерски, во всяком случае, мы так думали. Рыбачили на «Пилар». Стреляли по птицам. Ребята относились ко мне как к члену своей банды, который наравне с ними должен подчиняться их отцу. А я испытывала к ним родственные чувства. Мне казалось, что это самый лучший вариант стать матерью: завести чудесных сыновей, которые уже подросли, — им вряд ли может навредить легкомысленная мамаша. Мои формы не пострадали после родов, и не было риска появления ребенка, которому передалась бы дурная кровь Геллхорнов. Одним словом, сплошные плюсы.
Как-то ночью, вскоре после приезда Бамби, когда мальчики уже спали, мы с Хемингуэем лежали, обнявшись, в постели. Я вспомнила, как мы днем стреляли по птицам, и спросила Эрнеста, нельзя ли найти для Гиги ружье полегче.
— А зачем это нужно? — удивился Эрнест.
У Гиги еще не было своего ружья, и бедный ребенок, чтобы прицелиться, вынужден был садиться и пристраивать на коленях тяжелое ружье братьев.
— Скруби, но он же после каждого выстрела от отдачи заваливается на спину! Я еле сдерживаюсь, чтобы не расхохотаться. Боюсь, тогда он сразу меня разлюбит.
