Эрнест оставил меня читать в тишине и ушел в спальню, которая служила ему кабинетом, но я не слышала стука пишущей машинки, он даже выпить до конца дня не выходил.
Когда я добралась до двадцать второй главы, уже начало смеркаться. Роберт Джордан убеждал себя в том, что не стоит обманываться по поводу любви, что большинству людей не посчастливилось ее встретить, а он нашел ее, повстречав Марию, и какой бы короткой она ни была, это единственное настоящее в его жизни и он счастлив, даже если завтра ему суждено погибнуть.
Эрнест лежал, вытянувшись на кровати, в своем кабинете, держа на коленях распечатанный под копирку экземпляр романа. Я улеглась рядом, а он переложил листы на прикроватную тумбочку и обнял меня. Я уткнулась затылком ему в подбородок и дрожала, как Кролик, когда она легла рядом с Робертом в первую ночь после их знакомства.
— Я счастлива, даже если нам завтра суждено умереть, Клоп, — прошептала я.
— Сколько бы это ни продлилось, один день или всю жизнь, Муки, — сказал Эрнест.
— Ты никогда не писал лучше, чем сейчас. Это даже лучше, чем очерк о том парнишке из Питтсбурга.
— Его звали Рэйвен, — напомнил Эрнест.
Изувеченный солдат, к которому Хемингуэй обещал еще раз приехать в испанский госпиталь, но которого навестил, только написав ту статью. Я подумала, что Эрнест навещал его вновь и вновь, работая над своим новым романом. А еще он навещал юнца, которым когда-то был сам. Этот молодой и глупый парнишка готов был отдать за общее дело свою жизнь, хотя понятия не имел, что значит умереть.
«Финка Вихия», Сан-Франсиско-де-Паула, Куба
Июнь 1940 года
В тот июнь обвалился потолок в гостиной. Мы с Эрнестом оценивали последствия: штукатурка осыпалась на кресла, на бутылки на сервировочном столике, на мой драгоценный радиоприемник и на мои карты. Эрнест выбрал бутылку лучшего скотча, стряхнул с нее штукатурку и плеснул понемногу в относительно чистые стаканы.
— С тобой чертовски интересно жить, миссис Ходячее Бедствие. — Он передал мне стакан и поцеловал нежно, как я любила. — Я бы не променял один день с обвалившимся потолком, но в твоем обществе на сто лет работы в тепле и комфорте. Пообещай, что выйдешь за меня. Я знаю, что был настоящей свиньей. Но я все понимаю и обязательно исправлюсь, даю слово. Буду каждый вечер слушать вместе с тобой новости с этой ужасной войны. Я руками и ногами за то, чтобы мы поехали туда и все увидели своими глазами, только дай мне дописать роман. Я буду снова ползать по грязи с солдатами, гордиться тем, какая ты смелая, и даже не стану запирать тебя в номере. Только прошу, не оставляй меня, пока я не закончу книгу, хорошо?
— Но я должна съездить в Нью-Йорк и привезти к нам Мэти.
— Только возвращайся как можно быстрее.
— Хорошо, договорились.
На следующее утро приехали мальчики, у которых начались летние каникулы. Погода не радовала: шли бесконечные дожди. Эрнест, поглощенный работой, почти не поднимал глаз от рукописи и, казалось, не замечал вообще ничего: ни своих сыновей, ни войны, ни меня. Но обижаться не было смысла, ведь он так замечательно писал. Ну просто гениально.
В тот день, когда я уехала в Нью-Йорк, немцы вошли в Париж. Я позвонила Эрнесту, потому что не была уверена, что он без меня станет включать радио и слушать новости.
— Джинни только что вылетела из Лондона в Париж, чтобы освещать падение города, — сказала я.
— Она всегда была сумасшедшей бездомной кошкой, — заметил Эрнест. — Уж я-то их хорошо знаю.
Он подбирал в окрестностях бесприютных кошек и приносил их домой — как прежде в Ки-Уэсте, так и теперь в «Финке Вихии» — и не стал бы терпеть никакие возражения с моей стороны, пока у нас хватало средств на прокорм животных.
Я заехала в Вашингтон и недолго погостила там у Рузвельтов, а потом прихватила Мэти и вернулась на Кубу, где уже созрели манго и авокадо, а голуби обхаживали голубиц, которые проявляли крайнюю разборчивость, потому что их было меньше самцов.
После прибытия мамы в «Финку Вихию» все стало как-то проще. Она приехала погостить на пять недель и в первый же день ужаснулась, увидев, во что превратилась машина, которая за время моего отсутствия успела побывать в четырех авариях. Эрнест заверил Мэти, что купит новую, как только получит гонорар за новый роман. Я начала писать статью о нацистах на Кубе. На острове проживали две тысячи немцев, и, скажем так, далеко не все они были приятными людьми. Каждый день, закончив работать, мы выходили в море на «Пилар», взяв с собой Мэти, чтобы она посмотрела на игры марлинов, которые резвились в воде, как мальчишки… или как самолеты-истребители. Мы находили это забавным, даже когда китовая акула размером с катер ринулась на нас с разинутой пастью.
— На вашем месте, Эдна, я бы волновался, только если бы был сардиной, — успокоил мою маму Эрнест.
Однажды мы договорились все вместе пообедать. Когда Эрнест не появился после двух часов ожидания, я поняла, что его следует искать в баре ресторана «Флоридита», где подавали дайкири и было прохладно от вращающихся под потолком вентиляторов: он облюбовал там местечко в левом углу.
Там мы его и нашли. Хемингуэй сидел, наклонившись к витрине с холодными морепродуктами, и занудно вещал о чем-то завсегдатаю, который примостился на соседнем табурете. Так как собеседник Эрнеста, в отличие от него самого, умел слушать и был хорошо воспитанным человеком, у него не имелось никаких шансов вставить хоть слово.
— Какого черта, Хемингуэй! — возмутилась я.
Эрнест поднял голову и посмотрел на наше с Мэти отражение в зеркале над баром.
— Ты можешь кинуть меня! — продолжала бушевать я. — Но я скорее превращусь в безобразную круглую чушку, чем позволю тебе кинуть Мэти!
Посетители в баре, те, кто знал английский язык, начали посмеиваться. Те, кто не понимал, спрашивали:
— Qué dijo ella?
Эрнест перевел взгляд с меня на Мэти, которая с трудом сдерживала улыбку.
Потом извинился перед сидевшим рядом завсегдатаем «Флоридиты» и громко, чтобы все присутствующие расслышали каждое его слово, сказал:
— Como puedes ver, tengo algunos problemas… Culpa mía sí, estoy en un lugar de problemas aquí — de mi propia hater, pero no por ello dejan de ser problemas.
«Как видите, у меня тут возникли кое-какие проблемы… Сам виноват, но проблемы серьезные».
Хемингуэй положил на стойку несколько купюр, этих денег хватило на то, чтобы оплатить его выпивку, выпивку его собеседника, и еще оставались солидные чаевые.
— Вы простите меня, Эдна? — спросил он. — Хотел бы я сказать, что этого больше не повторится, но ваша дочь такая неотразимая, когда сердится, что порой я не могу отказать себе в удовольствии позлить ее.
Посетители в баре рассмеялись, и Эрнест с Мэти тоже.
