— Да вот здесь, Бонджи. Это напоминает… — У меня комок подкатил к горлу: это было похоже на змеиную кожу. — О господи!
— Ну да, это похоже на змею, потому что это и есть змея, — кивнул Эрнест. — Но ты не волнуйся, она дохлая и много не выпьет. — Он улыбнулся. — Если тебя вырвет, Муки, боюсь, я должен буду об этом написать. — И пока я боролась с тошнотой и поэтому не могла ничего ему ответить, он продолжил: — Мне предлагали еще с птичкой, но я подумал, что ты предпочтешь со змеей. Признаться, я так и не смог понять, живая была птичка в той бутылке или дохлая. С птицами в бутылках всегда так. И в любом случае, говорят, вино со змеей помогает от облысения. Надо будет прихватить в подарок Перкинсу.
Я поставила стакан на крышу катера. Эрнест допил свою порцию, а потом и мою тоже.
Наша команда наконец избавила винт от веревки, и мотор снова заработал.
Я подумала, что это были самые долгие и самые выматывающие дни в моей жизни, и с облегчением произнесла:
— Ну наконец-то. Самое худшее позади.
— Не теряй надежды, — сказал Эрнест.
Далее последовала двадцатипятичасовая поездка в вонючем и прокуренном купе поезда «первого класса» на Гуйлинь. Это место было окружено волшебными горами с пологими склонами и романтическим туманом. Там был отель с многообещающим названием «Дворец»: чудесные фарфоровые, но не подсоединенные к канализации унитазы, размазанные по стенам мертвые клопы и пропасть живых повсюду, куда ни глянь.
— Эх, если бы у меня был пистолет, — мечтательно произнес Эрнест, — я бы показал тебе высший класс.
— Не говори глупостей. Клопы — легкая мишень, они слишком медленно ползают, — возразила я.
— Ага, но они мелкие, так что попасть не каждый сможет.
Я посыпала своим порошком кровать. Эрнест сказал, что надежнее будет посыпать пол.
Мы послали сообщение о том, что ждем самолет в Гуйлине, а спустя два дня обнаружили, что оно не ушло дальше человека, которому мы его передали. «Дуглас DC-3», который все-таки прилетел, чтобы доставить нас в Чунцин, перевозил китайские деньги, которые были свалены в огромные бесполезные кучи, на них-то мы и сидели.
Дорога от летного поля к давно ожидающему нас дому дипломата была длинной: сначала мы шли по тропинке, потом поднялись по невероятно крутой лестнице к нескольким бетонным зданиям тускло-коричневого цвета. Но в конце концов мы все-таки добрались до цели. Это был большой, красивый и гостеприимный дом.
Мы открыли дверь и вошли в гостиную с лакированными столами, плюшевыми креслами, диванами и… тремя головорезами, которые, недобро прищурившись, смотрели на нас помутневшими от наркотиков глазами. В доме все было в пятнах от их масла для волос: простыни, наволочки, розовые шелковые покрывала. А их волосы в изобилии обнаружились в унитазе и раковине.
— Нет резины — нет шин, — сказал Эрнест и рассмеялся. А что еще нам оставалось делать? — Предлагаю проверить, нет ли приличной выпивки в баре, мимо которого мы проходили.
Хемингуэй, видимо, успел с кем-то переговорить, перед тем как мы пошли в бар, потому что, пока мы выпивали, постельное белье заменили, а санузел чисто вымыли. Однако головорезов из дома, увы, не выдворили. Невольно напрашивался вывод, что их приставили специально шпионить за нами, как нас послали шпионить за китайцами.
На следующее утро состоялось знакомство с министром финансов Китая. Он навязчиво составлял нам компанию за завтраком, обедом и ужином. Часто приходил с супругой, ее черное атласное платье от воротника до колен было застегнуто на бриллиантовые пуговицы. Кроме бриллиантовых, у нее еще также имелись изумрудные и рубиновые. А вот пуговиц из сапфира не было: эти драгоценные камни плохо смотрятся на бархате.
Нас пригласили на ланч с президентом Китая Чан Кайши и его супругой, прекрасной мадам Чан. В Америке все знали эту пару, так как несколько лет назад журнал «Тайм» признал их людьми года. Слуги с фанфарами не объявляли о нашем прибытии — мадам Чан лично открыла нам дверь. Она была в китайском платье, в ушах бриллиантовые серьги, губы чуть тронуты помадой. Кожа у жены президента была белая, как сливки, лицо овальное и абсолютно гладкое. Эта женщина прекрасно говорила по-английски: ее отец получил образование в Штатах, да и сама она тоже несколько лет проучилась в нашей стране, в престижном женском колледже Уэллси. А еще она курила одну за другой ментоловые сигареты, которые вставляла в мундштук из слоновой кости. Мадам Чан переводила мужу, который оказал нам честь, приняв нас без вставной челюсти. По мне, так это честь довольно сомнительная, скорее похоже на прямое оскорбление. Так или иначе, наш ланч превратился в трехчасовой разговор. На следующий день мы были приглашены на прогулку по их личному саду в бомбоубежище, где у нас продолжился разговор с мадам Чан, но на этот раз мы сидели на каменных скамьях в подземном саду, который уже начинал встречать весну.
После этих бесед меня не покидало чувство легкого беспокойства. Я подозревала, что сам Чан Кайши отлично понимает английский, а супруги намеренно разыграли спектакль, чтобы иметь возможность говорить между собой на незнакомом гостям языке. Они очень настойчиво расспрашивали нас о том, какую помощь могут предоставить их стране Соединенные Штаты. Японских оккупантов называли «кожной болезнью», а китайских коммунистов — «болезнью сердца», из чего можно было сделать вывод, что коммунисты являются для их режима большей угрозой, чем японцы, а сохранение власти для них важнее, чем благосостояние народа.
Но хуже всего, что, когда пришло время писать об этой парочке, нам нужно было забыть о том, какое омерзение вызывали у нас «императрица Китая» — так называл мадам Чан Эрнест — и ее супруг, и представить этих двух тиранов защитниками демократии, в которой они на деле никогда не были заинтересованы. Не то чтобы я писала неправду, просто сделала выбор в пользу удобной правды и опустила все остальное, ведь Китай был союзником США в борьбе против Гитлера и Японии. А если бы я вдруг забыла о своем долге патриотки выставить главу гоминьдановского правительства и его жену в наилучшем свете, мой редактор в «Кольерс» позаботился бы о том, чтобы я непременно это сделала.
За все время пребывания в Китае я познакомилась только с одним общественным деятелем, который вызывал у меня восхищение. Но я не написала о нем все из тех же политических соображений. Это был Чжоу Эньлай — правая рука Мао Цзэдуна, лидера местных коммунистов. Нас привела к нему женщина в мужских брюках и шляпе, которая подошла к нам на рынке. Мы долго петляли по городу, чтобы сбросить с хвоста соглядатаев, а потом нам завязали глаза и на рикше отвезли к какому-то дому. Когда повязки сняли, мы обнаружили, что находимся в комнате с белеными стенами, где были только стол и три стула: для меня, Эрнеста и самого Чжоу Эньлая. Наш собеседник производил впечатление очень глубокого, разумного, интеллигентного и обаятельного человека. Пожалуй, он оказался единственным из всех, с кем мы встречались в Китае, кому была небезразлична судьба простого народа. Но мы не стали писать о нем, так как любая похвала в его адрес могла усилить раскол между двумя фракциями, в то время как китайцам, чтобы одержать победу над японцами, надо было сохранять единство.
