— Это просто маленькая история, тысяч на сорок слов, если повезет, — сказала я как-то вечером Клопу; сама я в тот момент находилась в спальне, а он в примыкающей к ней ванной комнате выдавливал пасту на щетку, собираясь чистить зубы.
— Маленькая история может стать большой, — заметил Эрнест.
Я сняла платье и, чтобы поскорее прикрыться, надела ночнушку. Ночь выдалась жаркая и влажная, в такую ночь хорошо спать нагишом, но мне не хотелось того, к чему это обычно приводило.
— Для романа требуется не так уж много слов, Муки, — с нежностью в голосе произнес Эрнест, и я даже почувствовала себя виноватой из-за того, что не хочу заниматься сексом. — Главное — это интересная история.
— А если у меня только сорок тысяч слов?
— Ну и что? В «Фиесте» их тоже всего лишь шестьдесят семь тысяч.
— Это почти в два раза больше.
— А тот роман Скотта, про бутлегера, думаю, там и пятидесяти не наберется. — Последние слова прозвучали неразборчиво, поскольку Эрнест как раз стягивал через голову рубашку.
— «Великий Гэтсби»? Но он плохо продается, Клоп, ты сам говорил.
Хемингуэй стоял передо мной в трусах и сандалиях, с рубашкой в руке, и я увидела, как загорел у него торс после похода на «Пилар».
— Просто продолжай писать, Муки, и не думай об этом, пока пишешь. Иначе ничего не получится. Но не вычерпывай каждый день все вдохновение до самого дна, оставляй немного внутри на завтра. Отложи рукопись в сторону, а потом приходи поиграть в теннис или поплавай в бассейне, выпивай вместе со мной, занимайся со мной любовью и дай колодцу снова наполниться, пока ты спишь.
— Ты сам именно так и творишь и получаешь от этого удовольствие.
— И обязательно вставляй в текст описание погоды, — напомнил Эрнест.
Я выдавила пасту на зубную щетку.
— Погода — это очень важно, я знаю.
Я не забыла, что значила погода для трех миллионов финнов, которые пытались защитить свою родину от ста восьмидесяти миллионов русских, когда тучи скрывали советские самолеты вплоть до того момента, пока они не оказывались прямо над Хельсинки. В конце концов финнам пришлось в обмен на мир отдать русским то, что те хотели, а потом и еще немного.
— Клоп, я, когда была в Вашингтоне, пыталась выпросить для нас у президента разрешение на работу корреспондентами на фронте.
— Но я и так уже на войне, Марти. Воевать ведь лучше, чем просто писать о ней, верно?
Я обернулась и увидела, что Эрнест сидит на кровати и вид у него при этом вполне счастливый. Рубашка лежит рядом, сандалии еще пыльные после целого дня, проведенного вне дома.
— Ты на войне, а я нет, Бонджи. Я составляю меню и играю в теннис — это все, чем я здесь занимаюсь.
— Ты только вернулась из своего турне по Карибскому морю и уже собралась снова оставить меня? — тихо спросил он.
— Но мне нечего тут делать. Просто совершенно нечем заняться.
— Вспомни, как мы ездили в Китай, Марти. Ты хочешь повторения? Хочешь уехать из дома и снова заразиться какой-нибудь дрянью вроде китайской гнили? Ты же была несчастна на протяжении всей той поездки.
— Нет, Клоп, ничего подобного. И потом, с тех пор прошло уже почти два года.
— Да ради тебя я отправился в то чертово путешествие по «стране индейцев» и не попал на церемонию награждения, где выступал сам Синклер Льюис! Но тебе все мало.
— Ради меня? Вот уж неправда! Ты затеял то путешествие вовсе не ради меня.
— Дьявол, да я бы по своей воле никогда не пропустил речь Синклера Льюиса, которую он произнес в мою честь!
— И тем не менее ты именно так и поступил, Эрнест. Не знаю почему, но ты это сделал.
Я понимала, что не следует это все ему сейчас говорить, что лучше заткнуть себе в глотку зубную щетку и промолчать, но мне до смерти надоело слушать несправедливые обвинения Хемингуэя в мой адрес. И я до чертиков устала от его нытья о том, что никто не озаботился тем, чтобы застенографировать для него историческую речь Синклера Льюиса.
— Может, потому, что ты с удовольствием занимаешься самовосхвалением, но чувствуешь себя неловко, когда это делает кто-то другой? — предположила я. — Или ты решил, что эта награда слишком незначительная, а потому и проигнорировал торжественную церемонию? Не знаю, Хэм, но я знаю, что тысячу раз тебе говорила: «Нам следует поехать в Нью-Йорк», а ты настаивал на том, что мы должны придерживаться своего плана. И что в результате? Еще до конца этого треклятого путешествия мы оказались на войне.
— В жизни не слышал, чтобы так передергивали факты.
Я от злости так саданула зубной щеткой о край раковины, что заляпала пастой туалетный столик и зеркало.
— Тебя даже не будет дома. Ты собираешься постоянно торчать в море и охотиться за подлодками. Так какая тебе, к черту, разница, где тем временем буду находиться я?!
— Тебе не кажется, что не очень заманчиво иметь жену с отстрелянной, на хрен, задницей?
— Так вот в чем твоя проблема, Хэм? Ты переживаешь из-за того, что тебе придется каждый день ложиться в кровать с неким существом, у которого нет губ, как у того паренька в Испании?
— Господи, Марти, что ты городишь! — Эрнест снова надел рубашку и пошел к выходу — собрался в город, напиться с горя со своими приятелями; уже в дверях обернулся. — Ради всего святого, Марти, ты только-только начала прекрасный роман. Тебе вдоволь хватит войны потом, когда ты его закончишь.
После того как дверь за ним закрылась, я прошла к сервировочному столику и налила себе целый стакан виски. Сидя в темноте у бассейна, я размышляла о том, как быстро благожелательный разговор о писательстве может перейти в жестокий обмен ударами. И как мне только в голову пришло рассказать мужу о своей попытке уговорить президента получить аккредитацию? Я сказала, что просила Рузвельта помочь нам, но Эрнест ни в чьей помощи не нуждался. Ясно, что ему достаточно просто поднять телефонную трубку и через каких-то пять минут вопрос будет решен положительно.
— Я не стану заставлять тебя любить меня, если подорвусь на мине, Эрнест Хемингуэй, — сказала я, глядя на чистую воду в бассейне, который когда-то очистила от ила.
Я попыталась вспомнить, как была счастлива, когда нашла это место. Как хотела поскорее превратить его в свой дом.
— Я достаточно умная и знаю, что ты не сумеешь любить женщину, которую больше не считаешь красивой.
Это несправедливо, сказала я себе, допила виски и поставила стакан на край бассейна. Потом встала, сняла ночнушку и нырнула в воду, чтобы смыть гнев и разочарование. Но еще долго не могла успокоиться. В таком состоянии я была ничуть не лучше Эрнеста, когда он буквально не находил себе места от злости.
После Рождества я поехала в Сент-Луис навестить Мэти. Ей было уже шестьдесят, а со дня смерти отца прошло семь лет. Мы с Эрнестом, находясь пусть в недолгой, но разлуке, писали друг другу нежные письма, просили прощения и обещали впредь любить друг друга лучше. Мы оба действительно любили друг друга и нисколько в этом не сомневались. Оставалось разобраться, как нам жить вместе, и это было самое трудное. Два творческих, темпераментных и страстных человека под одной крышей. Каждый, естественно, со своими тараканами в голове. Но нам так хорошо работалось вместе, у нас были общие интересы, мы любили рыбачить, охотиться, играть в теннис, писать о войне. А остальное не так уж и важно — так нам иногда казалось.
