На следующее утро после приезда Джинни пригласила меня вместе позавтракать. Завтрак из-за дефицита продуктов — в Великобритании была введена карточная система — оказался довольно скудным, но я тут же принялась жадно расспрашивать свою сотрапезницу о том, что происходит, сгорая от желания поскорее узнать последние новости. Джинни была все та же: шпильки — в отличие от моих практичных туфель на низком каблуке, — золотые украшения и бостонский акцент. Мне захотелось перекрасить волосы в черный цвет и никогда не уезжать с войны.
Джинни пошла со мной подбирать униформу со специальной нашивкой для военных корреспондентов на нагрудном кармане куртки, а потом мы вместе отправились за моей аккредитацией. Я с восторгом рассматривала удостоверение личности, где, помимо моей фотографии, имелись также отпечатки пальцев.
— Здесь сказано, что я капитан армии США, как тебе такое? — ликующе спросила я подругу на обратном пути в «Дорчестер».
Каблуки Джинни цокали по разбитой мостовой, ноги у нее были не такие длинные, как у меня, но мы шли плечом к плечу.
— Это дает тебе одно-единственное преимущество, — ответила она. — Немцы примут тебя за шпионку и не расстреляют сразу.
— Ну уж ты и сказанула! — улыбнулась я. — На этом берегу залива немцы не могут взять нас в плен.
— А ты оптимистка! — хмыкнула Джинни. — Понятное дело — новенькая. Если через месяц-другой ты будешь все так же в этом уверена, я прослежу за тем, чтобы тебя признали невменяемой.
— Думаешь, я ненормальная, потому что надеюсь любой ценой попасть во Францию, когда там высадятся союзные войска, и вести репортажи непосредственно с места боевых действий?
— Я думаю, ты сумасшедшая, Марти, поскольку считаешь, что не можешь попасть в плен к немцам здесь, в Англии, — ответила Джинни и рассмеялась.
Мы уже почти подошли к «Дорчестеру», когда я сказала:
— Марта Г. Хемингуэй.
— Что, извини? — не поняла Джинни.
— Марта Г. Хемингуэй, вот кто я, судя по документам. Меня настоящую сократили до одной буквы, а самая важная часть меня — это то, что я чья-то жена.
Подруга приобняла меня за плечо, и мы какое-то время шли молча. Лондон жил обычной жизнью: люди спускались в метро и выходили из него, на улицах торговали газетами, в автобусах проверяли билеты. Правда, среди прохожих преобладали женщины, а почти все молодые люди были в военной форме.
— Ну, — наконец сказала Джинни, — мне тридцать три, и я не замужем. Если хочешь поменяться именами и статусом, можно это обсудить. Но должна тебя предупредить: меня больше не зовут Вирджиния.
С этими словами она достала из кармана удостоверение личности и показала его мне. В графе «имя и фамилия» значилось: «Гэрриэт В. С. Коулз».
— Гэрриэт! — воскликнула я. — Гэрри, с сегодняшнего дня я буду звать тебя Гэрри!
— Гэрри Вирджин, — подхватила Джинни, и мы расхохотались.
Господи, как же хорошо мне было на войне! Если не на передовой, то по крайней мере в непосредственной близости к ней.
Лондон был уже не тем городом, который я шесть лет назад презирала за то, что его жители, находясь на грани войны, упорно старались этого не замечать. Улица Патерностер-роу — лондонский центр книжной торговли — превратилась в череду полуразрушенных домов, как и дюжина самых прекрасных церквей. Было заметно, что люди похудели: сказывалась карточная система. Цвет одежды был преимущественно тускло-коричневый, с редкими вкраплениями бордового (подкладка плащей санитаров), темно-вишневого и светло-голубого (цвета парашютно-десантного полка). Но в таком виде Лондон показался мне еще прекраснее.
Мы с Джинни каждый день выходили в город. Я звала ее Гэрри, а она меня — Матт. Ну до чего же здорово было иметь подругу, с которой можно поделиться своими мыслями! Я рассказывала ей об Эрнесте: конечно, не раскрывала всю подноготную нашего брака, но слегка приоткрыла завесу. Например, пожаловалась на то, что не желаю быть всего лишь супругой Хемингуэя, а хочу оставаться Мартой Геллхорн. Джинни прекрасно понимала меня, и я даже начала фантазировать, что, когда придет время возвращаться на Кубу, я могу попробовать уговорить ее поехать со мной. Мне казалось, что, когда рядом постоянно будет такая замечательная подруга, наша жизнь с Эрнестом непременно наладится.
В свободное время журналисты обычно собирались либо в «Дорчестере» — там «Нью-Йорк таймс» открыл свой магазинчик, который быстро обрел популярность, — либо в «Савое», где у «Геральд трибьюн» был свой офис. Мы с Джинни проводили большинство вечеров в компании коллег в одном из этих обязательных к посещению модных мест. Ели то, что позволяла карточная система, и пили все, что могли раздобыть. Джинни перезнакомила меня со многими людьми: с венгерским писателем Артуром Кёстлером, чей роман «Слепящая тьма» принес ему славу, хотя и довольно скандальную; с английскими литераторами Ивлином Во и Сирилом Коннолли, которые оказались не такими уж чопорными; с парнем, собиравшимся занять пост посла Франции в Алжире, как только Франция станет настолько свободной, что ей потребуется посол. Однажды вечером этот будущий посол вместе со своей женой остановились возле номера Джинни. Она была уже в папильотках и намазала лицо кольдкремом, но все равно пригласила их войти, и мы мгновенно стали лучшими друзьями.
Я познакомилась с корреспондентом «Лайф» Биллом Уолтоном и с писателем Ирвином Шоу. Я их путала, потому что они вечно вертелись возле одной и той же американской девицы по имени Мэри Уэлш, которая время от времени писала для журналов «Лайф» и «Тайм» и всегда ходила в тонких свитерах без лифчика, демонстрируя окружающим, как холодно бывает, когда весь уголь уходит на нужды фронта. А еще поговаривали, что она спит то ли с Уолтоном, то ли с Шоу, то ли с ними обоими. Я встречалась в Испании с ее мужем, блестящим австралийским журналистом Ноэлем Монксом: он был первым корреспондентом, который побывал в Гернике после того, как ее разбомбили фашисты. Мне казалось, что, если эта Мэри Уэлш собирается действовать за спиной своего замечательного мужа, ей следовало бы вести себя немного скромнее.
Кто-нибудь из компании нет-нет да и спрашивал меня, когда же к нам присоединится Хемингуэй. Я была не против, если такие вопросы задавали друзья, но, откровенно говоря, начала сомневаться в том, что новые знакомые относятся ко мне с симпатией просто потому, что я им нравлюсь, а не потому, что я понравилась Хемингуэю. Нетрудно догадаться, какой они видели меня со стороны: ничем не выдающаяся жена выдающегося мужа.
Работа военного корреспондента в Лондоне отличалась от таковой в Испании. И недаром Эрнест выдвигал этот аргумент, отказываясь уезжать с Кубы. Пессимистические репортажи не приветствовались, и, естественно, нам вменялось в обязанность подавать тексты на рассмотрение бдительному цензору, который за годы войны обучился искусству заворачивать даже самые, казалось бы, безобидные статьи. Однако мои репортажи для «Кольерс» не были пропагандой, к которой Эрнест относился с нескрываемым презрением: как далеко и как быстро продвигаются наши войска, как мы направо и налево громим немцев и итальянцев, словно бы те даже не пробуют отбиваться. Цензоры меня практически не беспокоили.
