— Хемингуэй, ты пьян, — сказала я через дверь. — Иди спать.
Во второй раз дело было в Лондоне. Я свалилась с жуткой простудой и отлеживалась в «Дорчестере», а он пришел ко мне в номер, чтобы поставить точку в нашем разводе. К этому времени я уже побывала в Дахау, и у меня не осталось никаких сомнений в том, что я правильно сделала, когда поехала на войну, пусть это и стоило мне замужества. И думаю, именно тогда я поняла, что наш брак в любом случае было невозможно спасти, даже если бы я осталась на Кубе и постаралась стать миссис Хемингуэй, чего так хотел Эрнест.
Какое-то время я пыталась получить обратно кое-какие свои вещи из «Финки Вихии». Но думаю, Эрнест, когда я подписала согласие на развод по причине моего ухода, твердо вознамерился оставить у себя письма моей матери, мое белье и мои фотографии. Я в отчаянии старалась уговорить Макса Перкинса, чтобы он заставил Эрнеста вернуть мне кое-какие мои бумаги. И даже опустилась до оскорблений: писала, что надеюсь, что мой бывший муж уже весит сто сорок кило, что он свинья, и если есть Бог на свете, то Он накажет Хемингуэя, сделав его еще более жирным.
Какое-то время друзья любили скармливать мне слухи о жизни Эрнеста. Мэри Уэлш психовала из-за того, что, хотя наш бракоразводный процесс закончился до Рождества сорок пятого года, как и ее собственный с Ноэлем Монксом, Хемингуэй все еще на ней не женился. В его спальне в «Финке Вихии» до сих пор висела моя фотография. Он объяснял это Мэри тем, что Бамби, Мышонок и Гиги просто не поймут, если он ее снимет. Он говорил Мэри, что хочет дочку со светлыми волосами и длинными ногами, и поносил ее знакомыми мне словами. Новую горничную он называл Мартой, хотя имя у нее было другое. После того как Мэри Уэлш в марте сорок шестого года наконец-то стала четвертой миссис Хемингуэй, Эрнест периодически появлялся в различных питейных заведениях и то проклинал меня за то, что я бросила его, то хвастался, что сам бросил меня, то рассказывал грязные истории, которые не красили нас обоих. Я не хотела ничего слышать о бывшем муже и всем об этом говорила. Боюсь, иногда даже в грубой форме. Я пыталась вести себя достойно, но все равно, как ни старалась не поминать Эрнеста дурным словом, иной раз срывалась, когда общалась с Мэти или с Джинни Коулз, с которой мы вместе работали над пьесой об Испании.
У меня всегда получалось оставаться в дружеских отношениях с бывшими любовниками, но Эрнеста я решительно вычеркнула из своей жизни. Еще какое-то время я освещала войну, которая стремительно близилась к завершению. После победы жила сначала в Лондоне, потом в Вашингтоне, где изливала свой праведный гнев на эту свинью Джозефа Маккарти и на подхалимов-сенаторов, которые плясали под его дудку. Написала еще один роман, мой обвинительный приговор войне — «Вино изумления» («The Wine of Astonishment»), его издали в сорок восьмом и снова в «Скрибнере». На следующий год я усыновила ребенка, но вскоре поняла, что мать из меня получилась просто ужасная. Впрочем, удивляться тут нечему, я всегда подозревала, что так и будет. Я переехала в Мексику, потом в Италию, а оттуда в Кению. Вернулась в Англию. У меня было несколько увлечений, в том числе и очень серьезных, не всегда счастливых, однако я ни о чем не жалею.
Эрнест, образно выражаясь, одним глазком заглянул в мою жизнь в мае пятьдесят третьего года. Мы с Мэти паковали вещи, готовясь к переезду в дом, который я сняла на лето на озере Гарда, когда она вдруг упомянула, что Хемингуэй прислал ей рукопись повести «Старик и море».
— Эрнест мне все еще иногда пишет, — сказала мама.
Я села на чемодан и тщательно пригладила волосы, которые закурчавились то ли от влажного воздуха, то ли оттого, что я целый день работала как сумасшедшая. У меня в то лето в издательстве «Дубльдей» выходила очередная книга — сборник рассказов «Медвяный покой» («Honeyed Peacе»). А удерживать драконов страха на привязи я умела только одним способом — писала с утра до ночи.
— И?.. — Я выжидающе посмотрела на Мэти.
— Ну а я, естественно, отослала ее обратно.
Когда я это услышала, у меня даже сердце закололо.
— Как обратно?! Мама, ты не должна была это делать!
— У меня уже есть экземпляр этой книги, а рукопись была вся в каких-то пометках. Но я написала ему, что прочитала все с большим интересом.
— Мэти, ради всего святого, Хемингуэй прислал тебе рукопись не для того, чтобы ты ее читала. Он хотел… — Я запнулась, не в силах подобрать слова. — Он хотел…
— Взвалить этот груз на тебя? Полагаю, именно это ты имеешь в виду?
— Таким образом он хотел тебя отблагодарить. Оказать тебе честь.
— Но, Марти, если бы я оставила рукопись Хемингуэя, то несла бы за нее ответственность. А кому мне ее завещать, милочка, если не тебе?
Могло ли это быть правдой? Какую цель на самом деле преследовал Эрнест: взвалить на меня этот груз или отблагодарить, передав мне рукопись произведения, которое задумал, еще когда мы вместе жили в «Финке Вихии»? Эта повесть принесла ему две престижные награды: сначала Пулитцеровскую премию, а потом и Нобелевскую.
Я расплакалась, когда услышала в новостях, что Эрнест наконец-то стал нобелевским лауреатом. Это было в пятьдесят четвертом. Я тогда была замужем за Томасом Мэттьюсом. Я определенно его не любила. И никогда не притворялась, будто люблю, даже перед ним. Но он был прекрасным человеком, которого я знала уже очень много лет. Его первая жена умерла, оставив ему троих детей-подростков, а мой собственный сын в тот момент нуждался в отце и в стабильном доме больше, чем я в холостяцкой жизни и возможности разъезжать по свету. Мы купили в Лондоне шестиэтажный особняк на Честер-сквер, по соседству с моим старым добрым подельником Гэрри Вирджином (он же Джинни Коулз). Я занялась обустройством дома: выбирала обивку для мебели и ковровые покрытия, совсем как в «Финке Вихии», причем Том помогал мне не больше, чем в свое время Эрнест. И я продолжала работать, писала статьи для «Нью рипаблик» и «Атлантик мансли», которые порой сочиняла, загорая на террасе в одной только соломенной шляпе.
Эрнест не поехал в Стокгольм на вручение премии. Он восстанавливался после травм, полученных в двух авиакатастрофах и на одном пожаре, во всяком случае, так писали в газетах. Но в газетах ранее также сообщалось и о том, что он якобы погиб в одной из этих катастроф, так что особо полагаться на СМИ было нельзя. Так или иначе, премию за Хемингуэя получил американский посол в Швеции. Он же зачитал речь лауреата, которую тот написал по такому случаю. Я тогда вспомнила, как Эрнест постоянно упрекал Макса Перкинса, который дал маху, забыв послать на церемонию награждения в «Клуб избранных изданий» стенографистку, чтобы она записала для истории речь Синклера Льюиса. Сам Перкинс умер от пневмонии в июне сорок седьмого года.
Везение Эрнесту не изменяло: так он ответил журналистам, опровергая слухи о своей смерти. Но мне казалось, что удача от него все-таки отвернулась. После войны он написал только один роман «За рекой, в тени деревьев», и критики открыто назвали его последним вздохом когда-то великого писателя. Была, правда, еще повесть «Старик и море», которую объявили триумфальным возвращением Хемингуэя и целиком напечатали в специальном выпуске журнала «Лайф». Но сюжет этого произведения Эрнест рассказал мне еще до того, как мы в первый раз отправились вместе на Кубу. Старый рыбак четыре дня и четыре ночи в одиночку борется с гигантским марлином, но в результате рыбу съедают акулы, потому что он не может затащить ее в лодку. Как и роман «По ком звонит колокол», эта повесть выросла из рассказа, который превратился в самостоятельную книгу.
