Карш посмотрел на Марага. Однорогий бист замер, будто нырнул внутрь себя. Глаза на мгновение стали пустые. Но вот треснул костёр и Мараг вздрогнул, переспросил у Калача шутку и по детски засмеялся.
Старик сделал шаг, и подставил костлявые руки к огню. Карш не мог оторвать взгляда от этого лица: истлевшее, но живое, оно притягивало и отталкивало одновременно как всякое уродство. Время пожелтело и покрыло пятнами кожу, лишило волос и истончило на черепе, натянув до предела — улыбнется и от уголков рта сразу побегут разломы трещин, лицо бумажной маской расползется на части и опадёт. Но сильнее всего Карша поразили уши старика, то что от них осталось.
— Никак мои обрубки тебя привлекли, мил странник, — протявкал старик, опираясь на кривой как и он сам посох.
Еще бы не поразили! Как и тогда, в Ахран, перед ним возникло живое свидетельство варварской традиции калечить щенков аллати. Традиции, что считалась сгинувшей, вместе с Древними, их легендами о крови питающей пламя и песок и жертвами Мэй... Карш наивно полагал, что кровь и слезы гонимых так глубоко впитались в песок, что не осталось даже тех, кто помнил не говоря о том, чтобы пережил подобное. И вот опять.
— Прошу, присаживайтесь к костру. Ночи в Мэй холодные, — совладал с бурлящими внутри злостью, стыдом и жалостью, сказал Карш и уступил место.
Старик благодарно кивнул (Карш показалось, что вот сейчас точно его голова отвалится) и уселся. Огонь отразился в его белесых глазах, сделав их янтарными. По хребту Карша заструились муравьи с холодными пятками: напротив него беззубо улыбался череп с горящими глазницами.
Плаш протянул старику миску с густой похлебкой:
— Милость и благо.
Напряжение разлилось над путниками. Валангу Калача уткнулся мордой в спину хозяина и заскулил.
— Никак твой котёнок дурной сон увидел, — Плаш подмигнул, но шутка утонула в песке.
— А мне в последнее время снится будто я умер.
Все оглянулись на Марага. Однорогий бист потупился в опустевшую чашку. Голос его был усталым и лишенным красок.
— Кругом белый песок и гул, — гварник поднял блестящие от слез глаза и посмотрел на Карша. — И я слышу ваш голос, Вэл Карш. Вы называете меня «партнером», а потом лишь пустота.
Прутик в руке Карша хрустнул и переломился. Ыргых хмыкнул.
— Ну и сны у тебя, — хлопнул по плечу Марага Калач. — Доберёшься до Белого Цветка, иди прямиком к «Красной Лилии». Поверь, после ты будешь долго ещё видеть сны наяву и грезы эти будут слаще азурского мёда!
— А лучше в «Гордую Лань», — хлопнул по другому плечу Марага Плаш. — Отличнейшее место!
— Вам добавить, дедуля? — Калач посмотрел на старца, и действительно, ложка стукнула, коснувшись пустого дна.
— У меня нет монет чтобы отплатить вам, — Старик закашлялся, но поднял узловатый палец, чтобы остановил желающего возразить биста. — Но Долг это цепь, что держит душу, и я не хочу добавлять в ней звеньев.
Старик помешал ложкой в миске, вглядываясь в нее так, словно перед ним был колодец Ррабба, через который видна утроба Бездны.
— Я знаю чем еще платят у костра. У меня есть история. Может быть я последний, кто еще помнит ее. История, за которую я лишился своих ушей, — его взгляд остановился на Карше, — и которую ждал столько лет чтобы передать.
Все стихли. Традиция платить песней была древнее городов Мэйтару и столь же чуднО было услышать о ней сейчас, когда странствующие сказители легенд и музыканты были такой же редкостью, как драконы.
Удивительным образом преобразился голос старика. Чистым ручьём, что ворочает коряги и раскатисто гремит срываясь в каменную чашу зазвучали его слова. Никогда прежде Карш не слышал этих строк, но мелодия врезалась в сердце, выжигала образы и казалось, ничто не сможет вывести их из памяти. Даже пламя огня замерло, прислушалось и потянуло языки, трепеща ими и дополняя песню старца мимолетными видениями, предназначенных для тех, кто делил эту ночь — каждому свои, созвучные сердцам и думам.
В треске костра песня звучит,
Пламя рождает рассказ
О городе древнем, что ныне укрыт
За пеленою от глаз.
Пусть ветры несут песню мою,
Пусть ярко пылает звезда.
На белом песке расцветают огни,
Сомнения нет в сердцах.
Пророчат иные, шагая в закат,
Что вновь разгорится огонь:
Алое пламя вернётся к живым
Сквозь смерть и Дартау покой.
Пусть ветры несут песню мою,
Пусть не угаснет звезда.
Белый песок — на золотом.
Сомнения нет в сердцах.
Что было туманом, станет стеной
И плоть обретут миражи.
Четыре дороги сплетутся в одно
В разбитом осколке души.
Пусть ветры несут песню мою,
Пусть ярче горит звезда.
Рубины покрыли черный песок.
Надежды нет больше в сердцах.
Азурные нити и Варме стежки
Изменят течения ход.
Будут бессильны зелёные псы.
Купол небесный падет.
Пусть песня не стихнет сегодня моя
Пусть вновь запылает звезда.
Белый песок пролился через край
Жизни лишились сердца.
На алом песке бледнеет рассвет,
Рубины рождает Энхар.
Пепел надежды над морем летит
Разрушен был Белый град.
Пусть ветры несут песню мою,
Пусть ярко пылает звезда.
На белом песке расцветают огни,
Сомнения нет в сердцах.
***
Когда забрезжил рассвет, старика уже не было в лагере. Караван продолжил путь, но прежде чем проститься, Ыргых показал Каршу каменный валун. Чёрный с мерцающими в лучах Орта багряными всполохами, он был чужд золотому покрову Мэй. Остановившись перед камнем Карш различил выбитые на нем символы. Забытый язык Севера.
— Варме, — Ыргых указал на верхний знак, крупнее прочих. — Алое Пламя. Я обещал тебе историю, но скорее дополню лишь то, что ты уже услышал.
Ыргых сложил поводья и оперся на шею Хара.
— Эта легенда о том как погасло Алое Пламя. Я расскажу тебе то, что однажды расказал мне Дхару, а где он раздобыл эту легенду не ведает никто.
Северо-западнее этого места лежат укрытые заботой Интару земли Обители Хранителей. Врата Бездны и храм над ними, где пропускающие зелёное пламяаллати стерегут границу Тхару и Дартау. Обитель была построена так давно, что даже не осталось в памяти песка следов о тех, кто возводил прорезающие синюю высь стены. Безупречные и бесконечные плиты с лестницей до самого престола Орта. Время лишь отшлифовало их, а огненные лучи запекли частички песка до стеклянной корки. Вот только солнце ли было тому виной?
