Выражения лиц людей говорили сами за себя: они были напуганы – не только из-за затянувшейся войны, но и потому, что не ждали защиты ни от одной из сторон конфликта. Ходили слухи, что обе стороны убивали, насиловали и грабили местных жителей.
Несмотря на витающее в воздухе напряжение, больница в Рутшуру оказалась довольно мирным и спокойным местом, расположенным в красивой части джунглей. Грязная дорога вела к воротам, окруженным высокими кирпичными стенами. На инструктаже сказали, что мне здесь понравится, поскольку поток пациентов был стабильным. Конголезский хирург, работавший в больнице, оказался отличным специалистом с набитой рукой. В один из вечеров он сказал мне, что находится здесь безвылазно уже полгода и отчаянно хочет повидаться с семьей, живущей на востоке страны. Я сразу же ответил, что ему непременно необходимо отдохнуть. Со мной была младший хирург-волонтер, и я был уверен, что вдвоем мы прекрасно со всем справимся.
Кроме нас, в хирургическую бригаду входили две медсестры и физиотерапевт, которые жили дальше по дороге, где также царила полная безмятежность. Моя собственная хижина была окружена пальмами и невероятными зарослями, и я каждый день с большим удовольствием прогуливался метров сто до душевой, где были лишь кран с холодной водой и ведро. Наполнив ведро водой, я на мгновение замирал, собираясь с духом, прежде чем выплеснуть его содержимое себе на голову и тело. Вокруг были тропики, и холодная вода хорошо бодрила.
Прежде чем местный хирург уехал повидаться с семьей, мы вместе обошли всех пациентов, чтобы он мог спокойно передать их мне. Он очень переживал по поводу одного из молодых парней, которому несколькими неделями ранее откусил руку бегемот. Пациент лежал в палате в кровати, и мать кормила его фуфу – кашей из вареных корнеплодов маниока и муки, которая стала основой и нашего рациона на ближайшие недели. Его мать сообщила, что последние сутки он отказывался от еды и ее это очень волновало.
Присмотревшись внимательнее, к своему ужасу, я понял, что ни мать, ни сын не осознают в полной мере всю тяжесть его ситуации.
Парня, которому было лет шестнадцать, оперировали несколько раз, и с каждой операцией левую руку обрезали чуть выше. Я попросил медсестру снять повязку и невольно отпрянул от ударившего в нос тошнотворно-сладкого запаха гангрены.
От его левой руки оставалось сантиметров десять, но кожа была намного темнее, чем на остальном теле, а на поверхности появились волдыри. Мышцы тоже были черными, что указывало на протекающее разложение. Мне не было видно его плечевой кости – судя по всему, ее уже удалили.
Я посмотрел на местного хирурга.
– У него однозначно газовая гангрена, – сказал я. – Ему недолго осталось.
– Да, – ответил он, – но мы больше ничего не можем сделать.
Мы продолжили обходить пациентов, которых оперировал мой коллега, а также пациентов волонтера, бывшего здесь до меня. В основном это были люди с переломом бедренной кости, лежавшие на растяжке
[61]. Странно было видеть целых сорок пациентов на растяжке в одной палате. В британской больнице такого в жизни было не встретить – там пациентам вставляли металлические стержни и уже через два дня выписывали. Этим же людям предстояло пролежать здесь еще два-три месяца, прежде чем вернуться домой.
Следом мы обошли родильное отделение больницы, где акушерка показала нам трех пациенток, у каждой из которых были какие-то проблемы. По партограмме – графику, используемому акушерками для оценки характера течения родов, – можно понять, у кого наблюдается прогресс, а у кого роды застопорились. Две женщины нуждались в немедленном кесаревом сечении.
Это явно была работа не для новичка. В столь замкнутых общинах слухи распространяются очень быстро, если у хирурга возникают какие-то сложности во время операции или она приводит к новым проблемам. Здесь не было права на ошибку. Местный хирург сказал, что сделает кесарево пациентке, которая была его знакомой, мне же предстояло прооперировать вторую. Я предложил ему помощь, но он сказал, что справится сам, а пока пациенток готовят, можно продолжить обход.
Палата интенсивной терапии совершенно не походила на те, что я видел в Великобритании. Здесь была одна медсестра на двадцать коек. Не было ни вентиляторов, ни шприцевых инфузионных насосов, ни отдельной медсестры для каждого пациента. Тем не менее имелись карты пациентов, аккуратно составленные единственной медсестрой, которая тщательно измеряла все показатели пациентов, включая пульс, артериальное давление, температуру и диурез, и регистрировала все жидкости, выделявшиеся из дренажей и назогастральных трубок (зондов). Она носила соломенную шляпу и белый халат и явно была очень опытной в своем деле. Она всегда знала, кому из пациентов плохо, и я стал понимать, как ей удавалось справляться с такой нагрузкой.
Примерно полчаса спустя мне сообщили, что пациентка готова к кесареву сечению: она лежала на операционном столе, уже получив спинальную анестезию. Местный хирург остался, чтобы посмотреть, как я справлюсь. Я постарался собраться с мыслями. Это было мое первое кесарево примерно за два года – со времени последней поездки в Африку.
Та операция мне очень хорошо запомнилась, такой тяжелой она выдалась. Голова ребенка была плотно прижата к тазу – матка у матери полностью раскрылась еще несколько часов назад, но акушерка смогла нащупать лишь макушку ребенка в шейке матки. Голова застряла. Я выполнил разрез по Пфанненштилю, добрался до нижнего сегмента матки и разрезал его.
СУНУЛ ЛЕВУЮ РУКУ В МАТКУ, ПЫТАЯСЬ НАЩУПАТЬ ГОЛОВКУ ПЛОДА. ОНА ЗАСТРЯЛА ОСНОВАТЕЛЬНО, И Я НЕ МОГ СДВИНУТЬ ЕЕ С МЕСТА.
Внезапно на меня нахлынули воспоминания о том ужасном дне в Дарфуре три года назад, когда послеродовое кровотечение пациентки обернулось трагедией. У меня заколотилось сердце – я понимал, что время на исходе. Нужно было достать этого ребенка как можно скорее. Я огляделся по сторонам, но местный хирург уже ушел, и еще с минуту я продолжал отчаянные попытки сдвинуть головку плода с места.
Медбрат, что был со мной, тоже поместил свою руку в матку, и – о чудо! – головка ребенка выскочила наружу. Улыбнувшись за своей маской, он сказал: «Vide», что по-французски значило «вакуум». Просунув свои пальцы под головку ребенка, он пустил немного воздуха между ней и тазом, устранив тем самым этот эффект присоски. Этот гениально простой прием я запомнил навсегда.
Позже я встретился с местным хирургом и с некоторым стеснением рассказал ему о медбрате и проделанном им приеме. Нисколько не удивившись, он сказал, что в случае чего тому можно доверить и проведение операции, а затем добавил, что уезжает навестить родных, и я пожелал ему всего наилучшего.
В тот день я провел еще несколько операций, после которых вернулся в свою хижину. Я никак не мог перестать думать о том парне и его гниющей руке. Я знал, что ему осталось жить несколько дней. Гангрена вызовет сепсис, почки откажут, и он, скорее всего, умрет медленной, мучительной смертью. Что ему действительно было нужно, так это полная ампутация предплечья вместе с плечом. Несмотря на всю свою подготовку, я так и не научился проводить эту процедуру, равно как и аналогичную операцию на нижних конечностях, когда вместе с ногой удаляется часть тазобедренного сустава. В довершение ко всему, я еще и забыл дома флешку со справочниками, которую обычно всегда вожу с собой. Без операции парня ждала неминуемая смерть, но я не знал, как ее проводить.
