Неужели вопли закончатся? Неужели сын стал достаточно сильным, чтобы отпускать ее? В другой день Юля только об этом бы и думала, но сегодня она отложила Ясино «пока» в дальний ящик памяти: я потом пойму, что это было. Страх за Степу выкручивал Юле нутро, превратил ее разум в дрожащий кисель. Невозможно было дальше пребывать в этом мучительном состоянии, ей нужно было сделать хоть что-нибудь. Как марионетка, ведомая нитями, она сползла с подоконника и потащилась по лестнице вниз.
Тишина в хранилище казалась зловещей. На секунду мигнули лампы – и Юле почудилось, что она глубоко-глубоко под землей, затаилась в бункере, пока сверху падают и рвутся снаряды.
Она протянула слабую руку к полке бронзы, подвинула игривый подсвечник с амурами и вытащила из глубины орла Сен-Жермена.
– Покажи мне, что ждет Степу, – глухо сказала она.
Поворот стрелки, порыв ветра, взмах черного крыла… Секунда головокружения и тряски… Она оказалась перед лобовым стеклом Степиной «девятки». Поливал дождь, по стеклу ездили дворники, сгоняя настырно возвращавшиеся капли. Юля будто летела в полуметре перед едущей машиной. Через мутное от воды стекло она видела Степу: тот уставился на дорогу мрачным и каким-то остекленевшим взглядом, одна его рука вяло лежала на руле. Рядом на пассажирском месте сидел его отец – нахохлившийся, как больная птица, он полуотвернулся к своему окну и о чем-то глубоко задумался. Шум двигателя не был слышен из-за тяжелого, давящего гула, сопровождавшего это видение, гула, ввинчивающегося в мозг.
Юлина «камера» (как и прежде, двигаясь без ее воли) отлетела от машины вперед и вверх, словно осенний листок, подброшенный ветром. Теперь она видела пустое шоссе, поливаемое дождем. Зеленая «девятка», похожая на старый, обмятый жестяной коробок, быстро ехала по дороге, и Юля уже не могла различить ни сидящих в ней, ни их лиц.
Наблюдающую подбросило еще выше.
Впереди свернул на шоссе с боковой дороги черный джип.
Теперь он мчался навстречу «девятке».
Блеснули ртутным зеркалом озерца на асфальте.
«Девятка» подняла два веера брызг.
Джип словно рывком придвинулся ближе.
«Девятка» въехала в лужу – ухнула, – нырнула левым колесом – под водным зеркалом была яма…
«Девятку» бросило влево, на встречку – навстречу черному, хищному, гладкому джипу.
И картина застыла.
«Будущее изменилось… сейчас, – прозвучало негромко в Юлиной голове. – Продолжать?»
Преодолевая сокрушительную мигрень, Юля крикнула орлу: «Да!»
Глава 23
Все было бессмысленно. Бессмысленно, как это глупое, рыхлое небо, легшее мокрым брюхом на землю. И двадцать лет побед, из которых себя выстроил Богдан, – они тоже были бессмысленны. Лучше бы остался в Домске, работал в конструкторском бюро за гроши и в месяц самой бешеной инфляции был сокращен, пошел торговать с лотка на базаре или стеклить окна, начал бы выпивать – обычная такая судьба советского инженера, конструктора, мэнээса в девяностые – к пятидесяти пяти годам у него бы каждое утро дрожали руки, имелось бы звание «хороший мастер, когда не в запое», пузыри на единственной паре штанов и заначка в две тысячи рублей за трубой в туалете. Его бы никто не упрекнул: что ж ты, подлец, не отправишь мать на лечение за бугор?.. Он бы сам не упрекнул себя. Если бы.
Мелькнул дорожный знак «Левшино». Тут когда-то разбился отец. Сердце попыталось привычно сжаться на этой вешке, но не смогло – устало.
– Так мы это, до Москвы доедем, – осторожно заметил сын.
Богдан покосился на него.
– Часов пять по прямой, – ответил Богдан.
Честно говоря, ему было по хрену, куда ехать.
– Ээ… я тогда заправлюсь.
Через пару минут Степа свернул на заправку. Богдан вышел из машины размять ноги. Поднял лицо. Мелкий дождь прохладными каплями падал на разгоряченную кожу.
Когда они сели в машину, Богдан сказал:
– Поехали на дедову дачу.
– Какую? – не понял Степа.
– Дачу деда Альберта. Ты ее не знаешь, естественно.
– От моего прадеда осталась… осталась дача? А почему мы это, никогда…
– Я ее продал еще до твоего рождения. Дед умер, завещал мне дачу. Я был молод, мне на фиг не нужна была семейная реликвия на восьми сотках. На эти деньги мы с твоей матерью после свадьбы поехали в Монте-Карло.
– Ексель-пиксель! Она не рассказывала.
– Советское Монте-Карло. То есть в Гагры. Три недели в Гаграх, несусветная крутизна в те годы.
Степа еще что-то спросил про Гагры, но Богдан покачал головой. Не было сил плести истории. Не сейчас.
– О’кей, дача. Проданная, угу, то есть типа чужая, кто ее знает, стоит, да, стоит ли она еще или это, шат даун? Хм. Дача. Куда ехать?
– Разворачивайся.
Степа попросил было подробных объяснений, но Богдан только повторил:
– Разворачивайся назад.
Нужно было вернуться на десяток километров назад по шоссе, потом, возле указателя «Негоды», свернуть направо, потом, после какой-то деревни, названия которой Богдан уже не помнил, повернуть – и так далее. Долго все объяснять. Степа выехал с заправки и повернул к Домску.
– Ладно. Скажешь мне, когда куда. Угу?
– Непременно.
Дождичек припустил сильней. Монотонно работали дворники. Степа о чем-то еще спросил, но Богдан лишь покачал головой. К счастью, слез он уже не лил, он маленько склеился, но склеился так – все равно что бумажным скотчем чугун подвязывать. Не хотелось опять позорно разваливаться при сыне. Богдан отвернулся к окну.
За стеклом потянулись поля, черные и размокшие, засаженные унылой, посеревшей от дождя капустой. Их закрыл туман. Богдан протер запотевшее стекло ладонью. Снова плоская земля, блекло-зеленый луг. Стекло запотело, и он снова его протер. Пошли махать зубцами темные елки, выстроившиеся у дороги. Потом опять поле…
Тут кто-то окликнул его: «Даня».
Богдан оглянулся назад. Разумеется, на заднем сиденье никого не было. Только какие-то вещи валялись. Но он ведь слышал!
Ладно, бывает.
Через секунду снова кто-то тихо сказал: «Даня».
Это не послышалось ему. Богдан напрягся. Голос был мужской, но не похожий на голос Степы, да и не назвал бы сын его так никогда, но все же Богдан медленно повернулся и взглянул на Степу.
А Степан, балбес луковый, спал за рулем! Сидел с полуприкрытыми, совершенно стеклянными глазами. Рука чуть подрагивала на руле, как у собаки во сне лапы дергаются. А на спидометре, между прочим, было девяносто. И дождь хлыстами бил по лобовому стеклу.
– Степа! – рявкнул Богдан.
– А? – очнулся и всполошился тот.
