Вот и ее дверь с большой, в форме красного овала, эмблемой охранного агентства Холмса: вооруженная Афина на фоне то ли заката, то ли рассвета. Охраняемое Помещение. Пирс не очень поверил в это; скорее городская шуточка. Он послушал, не доносится ли каких-либо звуков из-за двери (ничего), потом постучал и обнаружил, что дверь не только не заперта, но и вообще не закрыта.
— Харита
[47], — сказал он. — Эй.
От его толчка дверь распахнулась, и он увидел, как она вскочила с дивана или матраса, затянутого узорчатой шерстяной тканью, на ее лице промелькнула тень испуга, которая ранила его, как могла ранить во снах. Испуг тут же сменила обычная радость.
— Бог мой! Пирс!
Он раскрыл руки для объятий: вот он я, такой, какой я есть. Она тоже развела руки, и они неуверенно обнялись.
— Пирс, — сказала она. — Бог мой. Вернулся в большой город.
— Только на день.
— А потом домой, в деревню?
— Нет. Я собираюсь в Европу.
— Ого, здорово, — сказала она. — Европа. Вот оттянешься. Тебе понравится.
Неопределенно долгое мгновение они стояли в дверях, не зная, что делать. Потом она потянула его в комнату.
Все было так, как он и представлял себе. Здесь была ad hoc
[48] обстановка, собранная из уличных находок, стены, раскрашенные под кожу крокодила и завешенные тканью, как в шатре кочевника. Здесь были вещи, которые она покупала и продавала, зарабатывая на жизнь, каждый день она охотилась в комиссионках, на распродажах и в магазине Армии спасения
[49]. Как-то раз она сказала ему, что в молодости думала, будто Армия спасения создана именно для этого, для спасения старых вещей, которые иначе пришлось бы выкинуть: шляпок, пальто, детских летних костюмчиков, остановившихся часов и трехногих стульев.
Она уселась на свое место — матрас с горой подушек, — сложившись одним привычным движением, как кошка.
— Ну, — сказала она, поглядела на него и засмеялась, как будто он натолкнул ее на смешное воспоминание об их совместной жизни, хотя он ничего не делал.
Он сел на низкий бархатный пуфик.
— Ты едешь один? — спросила она. — Ты и твое одиночество?
— Ага. — Он кивнул, это неисправимо.
— Я бы съездила, — сказала она.
— Эй, — ответил он, и опять раскрыл объятия, готовый, если она готова, в любое время, но почувствовал, как протяженное невозможное будущее возникло и тут же сгорело.
— Значит, ты не женился там, в своей деревне? — сказала она.
— Нет, не женился.
— Нет никого подходящего.
— Точно.
— Ты хороший парень, — сказала она. — И заслуживаешь кого-то хорошего.
— Брось ты, — ответил он.
Она взяла с заваленного всякими вещами низкого столика рядом с собой — деревянная бобина для кабеля, перетянутая шарфиками, догадался он — нефритовый мундштук.
— Как твоя мама? — спросил он.
— О. Все так же.
Он вспомнил большую и старомодную квартиру ее матери в другой части города, где однажды на рождество старуха-цыганка предсказала ему судьбу. Очень старая цыганка; и ее мать; и она.
— А ты? — спросил он. — Есть постоянный парень?
— Двое, — сказала она и засмеялась. — Да. Они вроде как меняют друг друга, понимаешь?
— А они знают друг про друга?
— На самом деле нет. Один из них работает в центре, днем, и мы встречаемся ночью. А второй живет где-то здесь и работает по ночам. Вот так.
— Кокс и Бокс
[50], — сказал Пирс.
— Тебя-то не надуешь, — сказала она. — В любом случае, это забавно. — Она повертела мундштук в маленьких гладких ладонях. — Расскажи мне, как ты жил. Ты выглядишь не так уж клево. И я не уверена насчет бороды.
Он лишь недавно начал отращивать. Пирс со скрипом почесал бороду.
— Совсем не клево.
— Да?
Он потер рукой лоб; она подошла к нему и, улыбаясь, положила руку на его колено.
— Я скажу тебе кое-что, — сказал он. — Когда я уехал из города. После того как ты... ну. В тот день, когда я уехал. Я дал себе обещание. Что поставлю на любви крест.
Все так же улыбаясь, она тряхнула головой: даже не пытайся.
— Я решил, что с меня хватит, — сказал он. — После тебя. Хватит в обоих смыслах: мне достаточно; и сколько еще я могу выносить.
— Ну и ну, — сказала она. — Глупейшая мысль.
Он кивнул. Но это была правда: тогда он думал, что все случившееся между ними заполнило его душу до краев, а если время и опустошит ее, новое вино не сможет, не должно наполнить эти меха.
— И что? — спросила она. — Ты хотел уйти в монастырь?
— Нет-нет, — ответил он. — Я не хотел так далеко. По натуре я не монах. Просто собирался. Быть свободным.
— В самом деле?
— В самом деле.
— Рассказывай, — сказала она, сильно развеселившись. — Ничего не выйдет.
Он поник головой.
— Господи, Пирс, — сказала она. — Ты никогда не ходишь в кино? Не читаешь книг? Разве ты не знаешь, что происходит с людьми, дающими такие обещания?
Он знал, очень хорошо знал, но, как ни крути, это были всего лишь байки, именно поэтому конец или капитуляция перед Любовью была в них, в сущности, на первом месте; изначальная клятва уже подразумевала это, и все ошибки и унижения, лежавшие между началом и концом, ничего не значили, совсем ничего, просто ночные страдания; все это знали, и даже страдающий дурак знал с самого начала, потому что, в конце концов, он в этой истории жил: и все смеялись, над ним и вместе с ним.
