— Нет, — сказал он. — Не для тебя. Для меня. Это то, чего я хочу. Я хочу, чтобы это произошло, я хочу взять их обеих домой. Другого пути нет, и это то, чего я хочу.
— Нет.
— Да.
— Пирс, — сказала Ру. Она уже успокоилась, перестала трепать пальцами волосы и хлопать по столу; она только глядела на него. — Подумай об этом. Что это будет такое. Годы и годы обязательств. Всю твою жизнь. Две — не одна, а две; может быть, ты пожалеешь и об одной и будешь думать потом, что ошибся, в том смысле, что ты бы не пожалел, если бы они были родные, понимаешь? Ты когда-нибудь думал об этом?
Он действительно не думал; она могла догадаться об этом по его молчанию; и еще по его молчанию она поняла, что он понял: она думала о том, о чем прямо никогда раньше не говорила.
— Ну то есть ты понимаешь, во что ввязываешься? Понимаешь? Я говорю только о деньгах.
— Нет, Ру, — мягко сказал Пирс. — Нет, не понимаю.
— Нет? — спросила она.
— Не понимаю, нет. Не могу представить себе. Ты права. И никогда не мог представить себе будущее или увидеть, что выйдет из того, что делаю я — или кто-нибудь другой. Не могу. Не знаю почему. Я пытаюсь разобраться, в практическом плане, но не могу.
— Да.
— Ты знаешь.
Она ничего не ответила, но, конечно, знала, что это так, всегда знала, а теперь (подумал он) знает, что и он знает.
— Так что я не могу сказать тебе, что будет, — продолжал он, — или что это на самом деле означает, нет. Но это то, чего я хочу. Это я знаю. И если ты пойдешь на это со мной, я сделаю все, что нужно сделать, чем бы оно ни было. Но шаг за шагом. Шаг за шагом.
Содовая была заполнена мужчинами и женщинами, мужчины в белых узорчатых рубашках, женщины с детьми.
— Правда?
— Да. Я хочу это сделать.
— Не понимаю, как ты можешь так говорить, ничего не зная.
— Ну, я уже говорил. И, в любом случае, ты тоже не все знаешь.
Она не улыбнулась; он хотел, чтобы она улыбнулась, и отказывался думать, что она не улыбнулась только потому, что знала то, что предстоит: ему, ей и им.
— Обеих, — наконец сказала она. — Бог мой.
Он ждал.
— По крайней мере, мы можем вернуться туда, — сказала она. — Устроить еще одно посещение. Мы можем попросить, чтобы, чтобы...
— Ладно, — сказал он. — Пошли. — На мгновение содовая вокруг него, постер с сигаретами Эму
[592], кофемашина, столы «Pepsi» и улица снаружи пошатнулись или померкли, словно готовясь исчезнуть, но лишь потому, что он поднялся на ноги, его ноги и руки приподняли его над собой, и это изменило его Точку Зрения и мир вместе с ней. Относительность. В следующее мгновение все опять успокоилось, и он нащупал в кармане деньги на такси.
Может быть, именно потому, что Ру была так хорошо готова для будущего, которое она заранее выбрала для себя, ее выбило из колеи другое будущее, которое ей предложили. Пирс подумал об этом позже, когда уже не представлял свою жизнь без девочек. В такси Ру заплакала и молча замотала головой, когда он спросил почему; но она точно так же замотала головой, когда он предложил вернуться.
В приюте она была сильной, светлой и боязливо нежной, когда брала в руки сначала одну, а потом другую и делала то, что нужно было сделать. Шевелись, сказала она ему, и он зашевелился. Под этим понималось начать все сначала, что знала она, но еще не знал он, потому что все эти бланки, штампы, печати, разрешения, визы, идентификации и клятвы нельзя было просто скопировать, хотя они должны были быть похожи; они и были похожими, но не одинаковыми, так же как Хесуса и Мария. Потом одному из них — Пирсу — пришлось съездить домой и вернуться, и наконец невыносимые дни и недели закончились.
И вот они в самолете, везут обеих домой и глядят на них сверху, а те глядят снизу, спят или просыпаются; с того момента, когда все четверо встретились в первый раз, дети немного подросли.
— Что мы будем делать, — сказала Ру, наклоняясь к нему поближе, — с их именами?
Она уже спрашивала его об этом.
— Не знаю, — ответил Пирс.
— Их имена — это их имена. Новые были бы... фальшивыми.
— Но.
— Ну то есть. Мария — ладно. Но вместе с Хесусой?
— Да. Почему мы шепчемся?
— Нельзя просто так изменить одно имя; это было бы ужасно.
Он подумал, что это бы так и было, и даже, наверное, он знает почему.
— Ну, мы изменим оба имени. Мария может стать Мэри. Мэри, Мэри, милое имя, как и любое другое.
— Ладно, и?
— Хесуса. Иисус. Хм. Он сказал: я есмь путь и истина и жизнь
[593]. Via Veritas Vita
[594]. Как насчет одного из них? Эпитет.
— Я думала, эпитет — это ругательство.
— Нет нет.
— Повтори.
— Via. Veritas. Vita.
— Вита, — сказала Ру. — Вроде бы у меня есть родственница с таким именем.
— Vita, — сказал Пирс. — Жизнь
[595].
Это то, чего я хочу, сказал он в содовой. Он опять почувствовал, что сказал это с огромной спокойной гордостью, как будто сделал это в первый раз за всю жизнь, как будто впервые слова пришли из самой глубины его «я». И почувствовал, как душа вслед за этим вернулась к нему, удвоенная.
— Это будет не так-то легко, — сказала Ру, и тоже не в первый раз.
Это и не было легко, хотя иногда давало наслаждение, то самое невыразимое наслаждение, которое есть в гимнах и песнях, долина любви и наслаждения
[596]. А иногда было чудовищно тяжело, как будто он карабкался по крутому склону к постоянно удаляющейся вершине; он даже и не представлял себе. Однажды, когда два младенца спали у него на руках, а уставшая жена прикорнула на уголке дивана, он смотрел телевизор, с жалостью и братским чувством к альпинисту, одолевшему К2
[597] или какую-нибудь другую вершину, который рассказывал, как ночь застигла его посреди отвесной стены, а у него был лишь маленький подвесной гамак, который он мог растянуть на крюках, чтобы спать в нем прямо там, в расселине, как жук на оконной шторе. И он провисел там всю ночь? Да. Холодно и одиноко, сказал он. Он часто плакал. Потом настал рассвет, и он двинулся дальше.
