Он остановился, с парковки дул холодный весенний ветер, ключи от машины были в руке, девушка с вывески «Райского Отдыха» излучала бледно-зеленый свет.
И, тем не менее, внешняя сфера существует.
Внешняя сфера существует.
Эта мысль или идея возникла не в его голове или сердце, но как будто была подарена ему или вложена в него, была чем-то таким, что вообще ему не принадлежало и исходило не от него. Он никогда не думал, что такое возможно, и, тем не менее, сейчас совершенно точно это знал. И даже не удивился.
Существует объемлющая сфера, за пределами всего, что существует, может существовать или может быть воображено. Так оно и есть.
Не Небеса, где живет Логос, где все создано из смысла или, лучше сказать, где находятся только смыслы. Эта сфера, как и любая другая, глубоко-глубоко внутри. Но за пределами сфер смысла; даже за пределами любого возможного создателя всего этого, если он есть, хотя его и нет; снаружи и за пределами даже бесконечностей Бруно, вне которых не может быть ничего; за пределами любой вероятности лежит сфера, которая все содержит.
Так оно и есть. Он знал это без тени удивления; знал по ее общей полезности.
Вот и ответ.
Внешняя сфера обеспечивает все, что необходимо для нашего мира, но ни с чем не соприкасается. Она ничего не создает, ничего не изменяет, ничего не хочет, ничего не просит и ничего не требует; факт ее существования за пределами существования никак не связан с тем, что происходит здесь, не пробивается в наш мир, как сквозь купол из многоцветного стекла. Нет. Эта сфера сияет собственным светом, и никакого другого света там нет.
Наш мир никак не влияет на нее, и она даже не знает, что наш мир существует. Все знание идет только наружу, к ней. Только одно следует из этого соседства — знание, что она существует. И, тем не менее, это все меняет.
Пирс знал, и теперь, когда он знает, ничто никогда не будет неизменным. Здесь, в этой точке, все существующее разделилось на две части, на «до» и «после», хотя ничто, ни один атом из-за этого не изменился и не изменится.
Здесь, на этой парковке, в этом электрическом свете, этой весенней ночью. Вернулась танцевальная музыка, и он сообразил, что какое-то время не слышал ни ее, ни что-либо другое. Он посмотрел на ключи от машины, которые все так же держал в руке: три твердых ключа, отливавшие золотом или серебром, концы зубчиков сияют, такие неопровержимо настоящие. С ними в руках он стоял неизвестно сколько времени.
Откуда он все это узнал? Приложил ли он усилия, чтобы узнать это, не понимая, что делает, и вот, наконец, узнал, или это был подарок, или случайное столкновение его души с тайной? Знание, столь же бесконечное, как изучаемая вещь, было бесконечно малым, оно обитало в его корнях, неотличимых от корней бытия, и существовало всегда.
Он открыл дверь машины и сложился внутрь. Дверь «Рая» открылась, и на мгновение музыка оглушительно загремела; люди вошли и вышли; пикапы вокруг него с вожделением взревывали двигателями. Пирс включил фары, выехал со стоянки и поехал обратно на гору.
Ну и как тебе это? — подумал он, не стыдясь собственной глупости. Как тебе это? Какое-то время в зеркале заднего вида он видел уменьшающееся пятно света, «Рай»; наконец оно исчезло в темноте за изгибом дороги. Он подумал, что вскоре забудет то, что узнал, или, скорее, перестанет по-настоящему знать, хотя не забудет то, в чем этой ночью он, на мгновение, был уверен. Он уже начал забывать. Он желал — даже молил, — чтобы, время от времени, знание снова приходило к нему, шептало или кричало в ухо, хотя он предполагал, что это желание невыполнимо: один раз — это больше, чем он считал возможным, вполне достаточно. Он знал, почему существуют все эти вещи, бесконечные вещи, а не ничто. И, как будто они всегда ждали этого, склонившись, нетерпеливо или беспокойно, и глядя на него, ждали, чтобы понять, возьмет ли он их в конце концов, эти вещи сейчас отступили и отпустили, и, отпустив, отправились спать. Все было в порядке. Пирс широко зевнул.
Перед ним возникли никогда не закрывавшиеся ворота аббатства, и он въехал внутрь, потушив фары, чтобы не потревожить или не разбудить настоятеля или привратника, и остановился. Потом подумал про кровать, про стол, про работу на столе, незаконченную законченную вещь. Все как всегда. Он чувствовал себя таким цельным, как никогда раньше, и одновременно совершенно не изменившимся. Пирс спросил себя, сможет ли он когда-нибудь рассказать об этом жене. У него мелькнула мысль постучаться в дверь брата Льюиса и сказать, что беспокоиться не о чем, все в порядке. Но поймет ли брат Льюис? Наверное, они могли бы какое-то время молча посидеть вместе, потому что теперь говорить не о чем.
Внизу, в «Раю», веселье стало чуть более безумным и не таким идиллическим, когда ночь встретилась с утром. Флегматичные мексиканцы-мигранты, тихо заполнившие заведение после ухода Пирса, уже спали в кроватях, как и Пирс в своей, но тут еще одна компания вошла внутрь, более громкая и богатая, которая хотела больше и получила больше. Вместе с ними пришли женщины, избегавшие общения или пронзительно кричавшие, от восторга или, может быть, пытаясь защититься. Парни взобрались на дорожку, а кто-то, широко раскрыв глаза и мыча, был готов показаться на подиуме с девочками, которые управлялись с ними мудро и умело, в то же время сполна отрабатывая свои деньги; вышибалы подтянулись ближе, на всякий случай, и акулоподобный полицейский лайнер медленно проплыл мимо, не останавливаясь. Орион зашел или казался зашедшим во вращении мира. Наступил рассвет, зеленый и тихий, когда колокола аббатства зазвонили к заутрене, а монахи поднялись для молитв: первый час дня, тот самый час, когда манна падала на евреев в пустыне, когда Христа привели к Пилату, а тот спросил его: «Что есть истина?»
[625] Именно в этот час Христос, вернувшись в свое тело после Воскресения, сидел с учениками и ел рыбу и мед
[626]. В тихой трапезной Убежища Пирс сидел и ел завтрак, который, безусловно, был более обильным, чем получали монахи: беглецы от мира не обязаны быть такими же аскетами, как parfaits
[627]. Но затем он решил, что вместо этого пойдет к мессе, чего не делал с тех пор, как приехал сюда. И причастится. Потом соберет бумаги и диски, уберет и закроет келью, и поедет домой.
Глава одиннадцатая
В бесплатной библиотеке Блэкбери-откоса вам выдадут, если вы попросите, маленькую брошюрку или памфлет, вышедший несколько лет назад и посвященный жизни и работе Херда Хоупа Уэлкина, «Образованного сапожника». На нижнем этаже, в разделе литературы 1900-х годов, стоят несколько написанных им когда-то популярных книг по естественной истории, таких как «Дочери Воздуха и Воды» (об облаках) и «Древнее как Небо» (геологические образования). В алькове основного читального зала висит хорошо известная его последняя фотография (Санта-Клаус с пушистой бородой и смеющимися морщинками); рядом в рамке наполненное похвалами письмо от Луи Агассиса
[628].
