На самом деле он никогда не был сапожником, как это часто писали, но владел маленькой фабрикой специальной обуви, стоявшей на берегу реки Блэкбери; бизнес он унаследовал от отца, который действительно начинал как сапожник. Однако он был самоучкой, никогда не посещал среднюю школу и самостоятельно изучил ботанику, биологию и орнитологию, ветви знания, которые в то время еще можно было изучать одну за другой; позже он был номинирован на членство в нескольких научных обществах и (как расскажет вам брошюра) участвовал в кампании за освобождение научных журналов от международных почтовых сборов, добиваясь того, чтобы они свободно распространялись по миру. В брошюре перечислены четыре вида местных полевых цветов, которые он открыл и назвал, и приведены мутноватые репродукции его рисунков с их изображением. В ней есть фотография большого простого дома на Уэст-Плейн-роуд, сгоревшего в 1924; он жил здесь один весь остаток жизни после смерти родителей (двойное самоубийство, но брошюра об этом не упоминает) и умер на лужайке, сидя в кухонном кресле, в теплый весенний полдень 1911 года, aetat
[629] семидесяти пяти лет: не ожидал достигнуть такого возраста, однажды сказал он.
В архиве, хранящемся в подвале библиотеки, есть и другие документы, которые вы можете посмотреть, если убедите библиотекаря, что у вас есть хорошая на то причина, хотя в последнее время их никто не спрашивает. Например, брошюры, которые Уэлкин написал в поддержку самых разных инициатив, письма к нему и от него за многие десятилетия и экземпляры его журнала «Гилозоист»
[630], сложенные в красные короба. Ну и, конечно, замечательный манускрипт, в котором он подробно описал свое многолетнее сражение с демонами или дьяволами, которые докучали и преследовали его в юности: как он страдал, боролся и, наконец, освободился от их владычества.
После его смерти пошли разговоры, что его бумаги нужно переместить в какое-нибудь более достойное хранилище, чем местная библиотека, приятная и вместительная для такого города, но сырая, поскольку находится прямо у реки; многие из ее книг постарше уже приобрели этот запах, позор. Сам Уэлкин не оставил никаких распоряжений о своих материалах. В конце концов, они попали в библиотеку по умолчанию; никто не написал в какое-нибудь другое общество или организацию, может быть, потому, что тогда пришлось бы изучать и объяснять этот манускрипт.
Роузи Расмуссен прочитала рукопись или кусочек ее с отвращением и жалостью в тот день, когда она полностью обошла библиотеку, от подвала до купола, обследуя ее имущество. Это был один из тех случаев, когда Роузи проводила время (как она чувствовала) в переодетом виде среди своих соседей, чтобы узнать их нужды и надежды, задать вопросы (когда она могла думать о вопросах) и попытаться придумать, как помочь. За то время, пока она этим занималась — она была директором Фонда Расмуссена уже добрую дюжину лет, — у нее стало получаться лучше и лучше, она привыкла к маске Зорро, и фразы, которые обещали продвинуть дело без обещания уплатить счета за последний месяц, приходили к ней все более легко и с меньшим стыдом. И все-таки время от времени ей рассказывали необыкновенную историю, или ей открывался древний рубец нужды или раны, о которой она никогда не знала или много лет знала, но не понимала или не сводила вместе, — и она осознавала, насколько велик этот мир: все в нем свернуто и так таинственно.
Так она чувствовала себя перед книгой Уэлкина, которую библиотекарша достала из архивного короба и положила на стол перед ней. Книга была написана от руки разборчивым мелким почерком, разборчивым везде, кроме абзацев и страниц с непонятными ей символами. Очень много иллюстраций, нарисованных чем-то вроде цветных карандашей. Страницы были прошиты прочной красной нитью, возможно, обувной; на кожаном переплете при помощи какого-то инструмента было выжжено его имя и еще какие-то символы. Никто, кроме него, сказала библиотекарша, не знал смысл этих символов, он придумал их сам. Роузи перевернула страницы, испытывая трепет перед внимательностью и выдумкой, которыми молодой человек — всего двадцать четыре года — одарил эту книгу, думая о том, как он трудился над ней, подбирал инструменты и тщательно раскрашивал лица демонов. На каждой странице остались еле заметные вспомогательные линии, сделанные красными чернилами, для выравнивания иллюстраций и текста.
Самой печальной и ужасной вещью здесь, подумала Роузи, хотя и прочитала всего несколько страниц, было то, что он так гордился тем, что сделал: насколько сильным демоноборцем он был, как он загонял их в безвыходное положение, ранил и преследовал. Как в конце концов он победил или написал, что победил. Об этом даже думать было почти неприятно.
Но уже пришло время встречи с художником, который утверждал, что сможет восстановить длинный ряд закрытых досками портретов (Данте, Шекспир, Гомер, Лонгфелло), которые заполняли купол над головой. Так что Роузи закрыла книгу, и библиотекарша убрала ее обратно в короб; никогда больше Роузи в него не заглядывала.
Булавки, самые обычные стальные булавки с головками из цветного стекла; дым от сожженных лавровых листьев и других благовоний; отречения и вопли, вылетающие с переменной скоростью; и рукописные signaculae
[631]. Эти, однако, могли быстро лишиться своей силы, таким образом, заставляя его мгновенно обнаружить всех остальных, что, к счастью, он обычно и делал. Демоны в аду знали это, как знали и боялись его другого оружия; на великих конклавах они жаловались своим предводителям на бесчинства и раны, полученные от его руки. (Он нарисовал их всех, собравшихся в аду, такими, какими засвидетельствовал, и окружил рисунок изображениями булавок, листьев, словами и отметками, заставлявшими их страдать еще больше).
Они изобретательно маскировались, обращаясь животными и предметами (он знал, что одна из каминных ламп в гостиной, которая, включаясь, светилась и шипела, как и все остальные, на самом деле была демоном по имени Флю
[632], но он долгое время делал вид, что не знает этого). Не все они хотели навредить ему, и не все, кажется, вообще им интересовались, но он всегда чувствовал, что под угрозой, как ни один из живущих вокруг него: как будто все остальные жили спокойной жизнью в округе Дальние горы, а он один — в каком-то опасном городском пригороде, в Пяти Углах
[633] или Бандитском Насесте
[634], и бездельники, злодеи и грешники глядят на него и ухмыляются.
