— Пражская дефенестрация
[115], — сказал Пирс. Давным-давно на телевидении у Акселя спросили: «Каким словом мы называем событие, которое произошло в Праге в 1618 году и с которого началась Тридцатилетняя война, и что оно означает?» Дефенестрация, выбрасывание из окна. — Господи.
— Тогда богемцы обратились к Фридриху и выбрали его королем. И он согласился. И ровно одну зиму, пока собирались императорские войска, а немецкие князья-протестанты проявляли нерешительность и спорили, и даже Яков в Лондоне не предлагал помощи, они оба, Фридрих и Елизавета, царствовали в Пражском Граде. Потом императорские войска разгромили армию Фридриха в одном жестоком и коротком сражении. Наголову. Он едва смог спастись, его царствование закончилось, он и его королева отправились в изгнание, и все стало так, как будто ничего и не было. А вскоре была разорена и его родная страна. Так началась Тридцатилетняя война, первая общеевропейская война. И вот вопрос: почему он поступил так? Почему он думал, что сможет? И почему все остальные думали так же? Ответ на вопрос приведет вас прямиком к символу и бедному Джону Ди.
Она сказала это так, как будто очень хорошо знала ответ, и ее сестра — тоже; та опустила вязание и сказала — словно персонаж в пьесе, который удерживает публику, рассказывая другому персонажу то, что оба они очень хорошо знают:
— Да, но разве не бедный Алексис впервые поставил перед тобой этот вопрос? И побудил тебя ответить на него?
— Алексис, — сказала дама, задумчиво коснувшись пальцем подбородка. — Для своего Словаря. Ты так думаешь?
— Да. — Ее вязание заметно удлинилось.
— Как давно это было, — сказала дама, рассматривая Пирса. — Я так мало знала.
— А вы не имеете ли в виду, — наконец сказал Пирс, — автора по фамилии Сент-Фалль? Алексис Пэн де Сент-Фалль.
Дама Франсес моргнула.
— О, вы с ним знакомы?
— Нет. То есть я не был с ним знаком.
Дама Франсес вопросительно наклонилась к сестре, которая громко сказала:
— Он не был с ним знаком.
— Бедный старый друг, — сказала Франсес. — Я знала его, не очень хорошо, но довольно долго. Да. Вы ведь о нем говорите. — Она подошла к книжным полкам и вытащила большой том в переплете из искусственной кожи, с символом монады на корешке.
— Он часто приходил в институт, — мечтательно сказала она, открывая книгу. — Тогда я только начала работать там, и он еще был здоров. И всегда тщательно подбирал ссылки и делал заметки. Для своих книг. Хотя это была, возможно, его единственная книга.
За всю свою жизнь Пирс видел три экземпляра. Вот этот, принадлежавший ей; а прежде — тот, из бесплатной библиотеки Блэкбери-откоса, который достаточно часто брал Феллоуз Крафт; а еще раньше — тот, который ему без спроса прислала на дом библиотекарша из государственной библиотеки в Лексингтоне, Кентукки, женщина, безусловно, типа Йейтс, с цепочкой на очках.
— Но знаете, он на самом деле вообще не был ученым, — сказала дама. — Он был кем-то вроде антиквара, вроде галки, что подбирает блестящие предметы тут и там, все, что привлечет внимание. Он и был довольно похож на галку. В любом случае, так представлялось мне тогда. Я была очень молода.
Пирс, не в силах усидеть, вскочил на ноги и подошел ближе к даме, которая держала в руках Словарь, переворачивая его страницы. Вскоре она дойдет до Невидимой коллегии
[116].
— Я думаю, он тебе немножко нравился, — сказала ее сестра, опять берясь за вязание. — Как и многие из тех, кто был постарше.
Франсес закрыла глаза, чтобы не слышать этого, и продолжила:
— Мы оставались с ним на связи. Но позже он перестал появляться, и я узнала, что он занимает пору комнат в Ноттинг-хилле. Время от времени я заходила его навестить, если это было удобно. Приносила мясной бульон. Брала для него книгу. Для его исследований. — Она улыбнулась: очень мягкая и понимающая улыбка.
— Записки, — сказала ее сестра. Ее шарф стал настолько длинным, что мог задушить ее саму.
— Он писал мне записки. Своеобразные короткие записки о пустяках. И вот когда недавно я нашла их в ящике скрепленными вместе — я, знаете ли, сама из клана галок, — мне показалось, что они составляют вместе историю, рассказ, словно ключи из охоты за предметами
[117].
Она закрыла книгу, возможно, не заметив, что рот Пирса приоткрыт, а указательный палец направлен на статью, на картинку; потом вернула книгу на полку, но не туда, откуда взяла.
— Меня приводил в замешательство, — доверительно сказала она ему, понизив голос, как будто ее могли подслушать или она собирается сказать нечто такое, что могло показаться недобрым, — тот тип людей, с которым сталкиваешься, когда делаешь работу вроде моей. Такие, которые верят, что существуют многовековые заговоры, возникшие чуть ли не во времена Пирамид; что розенкрейцеры где-то рядом и действуют от нашего имени; что рассказ не прерывается. Я полагаю, он был одним из них. Но, мне кажется, он был немного другим. Он был розенкрейцером; он считал себя одним из них. Но он также знал тайну, что значит быть розенкрейцером: ты можешь лишь стремиться, надеяться и желать стать им. Вот что такое розенкрейцер; и это все, что он есть.
В комнату вошли две сиамские кошки и стали виться вокруг толстых ног дамы, глядя на Пирса так, как будто тоже понимали скрытый смысл шутки.
— Великая генеалогия знания, — со вздохом сказала дама Франсес. — Передача оккультного знания от магистра к магистру. Все они стремились стать его частью. Быть найденными, вовлеченными, обучившись тайному языку. Невидимая коллегия. Но не было ни магистров, ни братьев. Не было ничего, кроме вереницы книг; так всегда и было. Книги и их читатели. Еще Платон говорил: Мы думаем, что, читая книгу, слышим голос человека; но если мы попытаемся задать книге вопрос, она не ответит
[118].
Она засунула руки в карманы древнего вязаного кардигана и какое-то время с явным сочувствием глядела на Пирса.
— Конечно, мы прощаем их, мы должны. Как простили бы своих близких. Потому что, знаете ли, они такие, какие есть.
Нет: на самом деле он не сидел между ней и ее сестрой, словно Алиса, и не просил показать ему дорогу; после возвращения из Гластонбери он больше не покидал Лондон. Он видел ее — действительно видел ее — округлая маленькая фигурка в вестибюле Варбургского института, — натягивающую макинтош, с пухлым кожаным портфелем в руке; она с чудовищным акцентом говорила по-французски с высоким мужчиной, склонившимся к ней, чтобы лучше слышать. Это наверняка была она. Возможно, будь она одна, он смог бы заговорить с ней — а ему нужно было передать ей привет от Барра — и кто знает, что тогда могло бы произойти; но, безусловно, она бы сразу спросила его об альбатросе вокруг шеи
[119], так что он оробел, или опечалился, или устыдился, и промолчал, и лишь кивнул ей, а она вопросительно кивнула ему в ответ.
