De te fabula
[199]. Вдруг он, как и Кристиан, увидел Венеру обнаженной, слишком поздно или слишком рано, и теперь никогда не сможет стать рыцарем, стать братом, никогда не найдет, или не задумает, или не совершит ничего хорошего? Он посмотрел на свою ладонь. Вдруг самое большее, на что он может надеяться, — это возможность вернуться домой?
Глава девятая
Роузи — я пишу тебе в поезде, идущем из Гейдельберга. Я еду не в ту сторону, не на юг, а на север. Через двадцать минут мы будем во Франкфурте. Где Дж. Бруно написал и опубликовал свои последние книги, об атомах. В путеводителе рядом с Франкфуртом стоит звездочка, одна из пометок Крафта. Это был книжный центр Европы
На открытке с видом Гейдельбергского замка в лунном свете закончилось место; Пирс достал другую, чтобы продолжить: Франкфурт, река Майн. Еще довоенная, найденная в киоске на станции. У него их был полный карман.
и остается им сейчас. Я выйду и пройдусь постою на улицах. Еще не знаю, куда поеду дальше. Я не понимаю, при чем здесь Джордано Бруно. Он умер за восемнадцать лет до Зимнего короля и событий в Богемии, и о нем все забыли. И неважно, что там думал Крафт. Холодно.
На улицы Старого города падал снег. Черные Y, отпечатанные на расходящихся следах ног и дорожках от шин, бежали по убеленным аллеям и улицам. Огромный красный собор Святого Варфоломея, в который когда-то съезжались выборщики, чтобы избрать императора, и в котором избранные императоры короновались. Рудольф II просидел на своей коронации несколько часов, слушая, как читают капитуляцию — древний манускрипт, в котором перечислялись привилегии каждого вольного города, статус каждой епархии, древние свободы каждого графства, все ограничения власти короны, обычаи и исключения
[200] (у Крафта, все это было в книге у Крафта; сам Пирс не имел об этом никакого представления — казалось, чем дальше он был от дома, тем меньше знал). Все эти исключения, свободы и ограничения сделали империю такой же неуправляемой, как сама жизнь, и печальный молодой человек знал, насколько ценна и наполнена его империя: ровно настолько, насколько ценен и наполнен он сам, сидевший в ее центре. Недвижный и пустой, он и был ее центром. Вот если бы он мог сохранить спокойствие и трон, не пытаясь делать то, что делать было нельзя, все было бы хорошо.
Феллоузу Крафту нравились империи настолько старые и имеющие такую сложную структуру, что можно было их называть, к ним принадлежать, путешествовать по ним, но нельзя было ими управлять: у них были внешние границы, но не внутренние. Пирс решил, что они ему тоже нравятся.
В это раннее утро Dom
[201] был еще geschlossen. Спустя какое-то время под усиливающимся снегом Пирс вернулся на Hauptbahnhof
[202], сел на скамью и стал ждать следующего поезда на юг. Стоял ужасающий холод, холод Америки, Миннесоты, Аляски. В его сумке, кроме красного путеводителя и новой записной книжки, было только одно, что он мог бы почитать: мемуары Крафта «Усни, печаль».
Он всегда знал Крафта. Так ему казалось сейчас. О Бруно он узнал из книги, которую о нем написал Крафт, книги, которую Пирс сначала принял за роман, но она им не была. «Путешествие Бруно» было первой книгой Крафта, хотя тогда Пирс не обращал внимания на такие вещи; книги — это книги, они одного возраста в Книжной стране. Удивился бы он, если бы в том 1952 году какой-нибудь агент Y-подобного времени сказал ему, что он будет связан с Крафтом в жизни и смерти (Крафта), что он повторит путешествия и мысли Крафта? Не так давно его поразило пересечение дорог — его и старика, и — во всяком случае, тогда — он нашел в этом подтверждение того, что мир полон чудес: вряд ли таким чудом является его собственная судьба, но, возможно, у него на самом деле была судьба, а это уже величайшее чудо. Сейчас он все чаще чувствовал, что едет в вечном автобусе, автобусе жизни Крафта, и никак не может сойти.
В 1930-м я закрыл свое детство, словно книгу, и поплыл в большой мир, так начинались мемуары Крафта; детство так и осталось закрытой книгой, хотя иногда проскакивали намеки и отдельные фразы, слегка приоткрывавшие ее — Пирс думал, что они не были случайными. Он рос без отца, с одной только до странности безответственной матерью. Разумеется, не был женат и не упоминал каких-то других родственников; в своей писательской жизни никогда ни с кем не переписывался, у него никогда не было литературных связей или ему было неинтересно рассказывать о них; его лучшим другом был пес Скотти. Невозможно было сказать, как он пришел к мысли писать книги, почему эти, а не другие, или почему они получились такими, какими получились. Он рассказал о том, как росла его эрудиция, и, вероятно, можно было считать это и рассказом о его душе. Пирс — из жалости, страха или нетерпения — не мог прочесть больше двух страниц за раз; возможно, из-за нетерпения, потому что причина для жалости и страха ему не была открыта и не будет открыта: не здесь.
Мне хотелось тепла, и я поплыл в Неаполь: серебряный залив, Grotta Azzura
[203], золотые камни, нагретые солнцем. И обнаружил, что зимой в Средиземноморье пронзительно холодно и сыро, на самом деле даже холоднее, чем в моей далекой северной стране, а местное население, кажется, даже не допускает мысли о будущем, впав от летнего тепла в вялое оцепенение, и никак не готовится к холодным дождям и падению температуры в зданиях из монолитного камня. Жаровни и ставни, шали и шерстяные носки, все ad lib
[204]. Может быть, это ненадолго, думают они, и завтра лето вернется. Но это надолго. Ежедневно на протяжении месяца пляж устилают вонючие густые водоросли; их собирают — не имею понятия, зачем, — и на следующий день их появляется еще больше: я и сейчас чувствую их сладковато-гнилой запах. Не имеет значения: Я в Другом Месте! И napoletani
[205] были так же добры, назойливы, загорелы, большеглазы, смешливы, даже когда дрожали, даже когда палило солнце. Впрочем, оно по прошествии времени замечательно возвращалось. Но в ту первую зиму, в приятном одиночестве, доверив себя случаю, я нашел тему для книги и понял, что могу написать ее. Я открыл для себя, — в доминиканском аббатстве, куда были заточены его беда и его судьба, — философа и еретика Джордано Бруно (но тогда он был молодым человеком, уже не мальчиком, из окрестностей Нолы). Местный отшельник, сам плывущий по воле волн, ученый и антиквар, рассказал мне историю Бруно и предложил себя в качестве гида по неапольским местам, связанным с ним; именно он показал мне келью, в которой Бруно жил и размышлял, и церковь, в которой он отстоял свою первую мессу, и гору, под которой он родился. Я еще многое узнал от него, но позже. Мы были неразлучны: англо-французский ученый, юный ноланский монах и я; и оставались неразлучны с тех пор и доныне, на непостоянных, меняющихся маршрутах.
