Animula vagula blandula
Hospes comesque corporis
Quæ nunc abibis in loca
Pallidula rigida nudula
Nec ut soles dabis iocos
Пирс содрогнулся от жалости. Как бы вы перевели эти строчки, такие слегка пугающие, не римские, нежные? Вероятно, это невозможно. Animula vagula blandula: прелестная странствующая душа, маленькая душа-странница, его душа как у ребенка, как у его собственного сыночка. В переводе с латыни Hospes — незнакомец, а также убежище для незнакомца: слово созвучно с guest
[216], ghost
[217] и еще host
[218]. Где-то в глубине индоевропейской истории — или в сердце — они имели один корень.
Душа моя, скиталица,
И тела гостья, спутница,
В какой теперь уходишь ты
Унылый, мрачный, голый край.
Забыв веселость прежнюю
[219].
У него возникло ощущение, что в его руку скользнула другая рука, и он почувствовал, что мир вокруг стал бесцветным и безмолвным — здесь, в гробнице, он и был бесцветным и безмолвным, но теперь и другой мир стал таким же; Пирс здесь не отбрасывал тени. Неужели ты наконец позвал меня? Никто его не спрашивал, и он не слышал этого, нет. Но он стоял такой подавленный, как будто услышал.
Почему он такой, какой есть, а не лучше? Осталось ли еще время? Он пришел в никуда. Почему? Почему он не сделал того, что должен был или мог сделать?
Ответа не было, только чужая рука опять выскользнула. Правая рука, которая держала Пирса за левую руку. Горячая волна устремилась от нее к тому месту, где билось сердце. Я не могу наполнить себя только самим собой, подумал Пирс.
Вернулось глухое каменное эхо шагов, и далекие голоса, и Пирсу показалось, что он сжался, или расширился, или одновременно и то, и другое: стал маленьким в огромном мире или настолько огромным, чтобы вместить в себя маленький мир. Казалось, прошло лишь мгновение. Его группа уже ушла, он последовал за ней. Гид указал на решетку, вделанную в пол, и на темную глубокую дыру под ней; проходя, люди смотрели вниз и издавали тихие возгласы восхищения и ужаса. Prigione di San Marocco
[220]. Подземная темница, единственная, которую Пирс видел или мог когда-либо увидеть, если не считать те, что внутри него. И туда ненадолго бросили Казанову, или Каллиостро, или Бенвенутто Челлини, если он правильно понял гида
[221].
Вперед и вверх. Казалось, они карабкались по спирали из чрева погребального холма или горы. Маленькие двери вели в комнаты, названные по именам различных пап, прятавшихся или отдыхавших в них; гротескно разрисованная ванная с мраморной купальней
[222]. Потом они оказались на верхушке башни, на которую некогда насыпали символическую землю из первоначальной римской могилы, достаточно глубокий слой, чтобы вырастить деревья; сейчас здесь сплошной камень и фонтан эпохи Возрождения. Наверное, папы с удовольствием бродили здесь, восстанавливая свои силы. Вокруг внутреннего двора, ниже уровня земли — камеры для знаменитых узников: гид показал каменные воздуховоды, поднимающиеся оттуда. Может быть, затем, чтобы папа, прогуливаясь по двору, беседовал с ними? История. Prigione storiche
[223], прошептали в толпе. Беатриче Ченчи
[224], убившая отца. Кардинал Карафа
[225], задушенный в камере. Джордано Бруно. Вот она.
Туда можно было спуститься.
Тесно. Массивная дверь открыта, теперь навсегда. В стене нечто вроде алькова, а в нем каменная полка, на которой лежал его жесткий матрас. У него должен был быть стол и стул. Ведро. Распятие. Ему разрешили только книги, напрямую связанные с его защитой, но и таких могли быть тысячи, целая библиотека. Хотя и не такая большая, как изменчивая живая библиотека в его голове или сердце. Впроголодь, скорее всего: обычно заключенного кормила семья, а у Бруно никого не было.
Пирс уселся на каменную кровать. Коснулся грубой гладкой стены и поднял глаза на квадрат солнца, видневшегося в конце воздуховода. Страдал ли Бруно от жары летом, от холода зимой? Разрешали ли ему зажигать свечи холодными зимними ночами?
А можно ли быть уверенным в том, подумал он, что Бруно держали именно в этой камере? Неужели знание прошло сквозь годы, от смотрителя к смотрителю, от архивариуса к архивариусу, от гида к гиду? Могла ли камера остаться неизменной? Похоже, почти не изменилась: каменные стены, теплый римский камень, почти притягательный, без сомнения, в футы толщиной. Он поискал инициалы, нацарапанные на стенах, по примеру Байрона в Шильонском замке
[226], и не нашел ничего, совсем ничего. Никакой отметины из тысячи, которые Бруно мог сделать.
