Он положил руки на страницы, описывающие этот день, не все из них имели смысл. Бесконечные вещи, обычно говорила его мать и писала это в своих письмах: маленькое восклицание или словесный выдох, бесконечные вещи этого мира, поймавшие ее в ловушку; они докучали ей или требовали ее внимания, как голодная овца. Бесконечные вещи, сказал и он, сказал себе в те дни, когда на третьем десятке отправился в совершенно новый Старый свет; бесконечные вещи, его маленькая молитва и мантра, которую он произносил, стоя в гондоле или на запруженной и вонючей иностранной улице. Для матери это означало бесконечное мистическое умножение вещей. Но для него это были вещи, которые никогда не кончаются: путешествие, опьянение мыслью, взглядом, словами и возможностями; секс, море, детство и открывающийся отсюда вид, и дорога впереди.
Но сейчас ему показалось, что это могло означать и вещи без конца, без приостановки. Вечное возвращение. Лимб потерянных душ. Смерть. Путешествие Бруно в ад, которое все еще продолжается, из той книги в эту.
Может быть, есть способ в этот раз освободить его. Спасти его.
Высокие напольные часы в дальней комнате зажужжали и пробили один раз, как и его сердце.
Да: способ освободить его, который ничего не изменит, который позволит всему этому свершиться так, как оно свершилось, как и должно было, но совершенно иначе. Крафт взял исписанные листы в руки и посмотрел на слова, на которые указывали его пальцы.
Может быть, может быть, способ есть.
Глава вторая
Да: этот ослик, маленький ослик, который вез его.
Посреди «Магнификата»
[256] Пирс Моффет хлопнул себя ладонью по лбу и издал возглас понимания и самоуничижения, что заставило братьев вокруг него повернуться. Его потрясла не столько внезапная догадка, сколько собственная глупость: ведь он мог так долго перемешивать и перекладывать эти страницы, размышлять над ними и не замечать.
Боже мой: маленький ослик.
Но потом он подумал: нет, он, наверно, ошибается; он помнил эту сцену не такой, какой она была у Крафта в рукописи, но такой, какой он, Пирс, написал бы ее или мог бы написать сейчас, потому что именно так было правильно: он едва подавил импульс вскочить прямо сейчас, посреди молитвы, словно зритель, которому надоел спектакль, перебраться через ноги и сутаны братьев, заполнявших церковную скамью, и броситься в свою маленькую комнату, чтобы найти эти страницы.
Magnificat anima mea
[257], пел хор или должен был петь. Сейчас все было на английском, лишь изредка попадался латинский григорианский хорал
[258] — настоящий бальзам для души Пирса, несмотря ни на что; да, все на английском, и сегодня аккомпанировал брат с гитарой. Пирс подумал, что более старшие братья должны страдать от такого изменения, но, конечно, спросить их было невозможно.
Когда закончилась заутреня и все стали расходиться из холодной часовни — братья в размышлениях укрыли головы белыми cuculli
[259], — Пирс через выложенные каменными плитами коридоры вернулся в свою келью. Ласковый свет весеннего солнца еще был здесь. Мебель, простая и крепкая, походила на школьную: дубовый стол и стул, простая скамеечка для молитвы. Узкая кровать, в изголовье — распятие, в ногах — Дева Мария. Когда Джордано Бруно был молодым братом-доминиканцем в Неаполе, он шокировал настоятелей тем, что выбросил из кельи все гипсовые фигурки святых, благословенные ветки, четки и memento mori
[260], оставив только распятие. Он, вероятно, мог наполнить пустоту собственными рисунками.
На столе Пирса была свалена фотокопия последней, незаконченной книги Крафта, от которой он несколько лет считал себя свободным. В таком виде более яркая и чистая, чем она была на дешевой бумаге золотисто-березового цвета, но и более бледная, менее отчетливая и говорившая тише. Увидеть ее в первый раз — все равно что встретить старого знакомого после такого же отрезка времени, который стал седым и чужим тебе, но через несколько мгновений понять, что он не изменился. Почти не изменился.
За эти годы репутация Крафта как писателя претерпела неожиданную трансформацию. Его книги никогда не пользовались таким же успехом, как подобные исторические романы, эти пухлые, но несколько легковесные вкусняшки, которые после выхода читали все, но потом никто не перечитывал. Но — хотя у Крафта не было причин надеяться на это — его круг читателей никогда полностью не иссякал; и, хотя книги одна за другой выходили из печати, старые издания продавались хорошо, и за них уже давали вполне приличную цену; это стало знаком широких культурных интересов — по крайней мере слышать о Крафте, как вы слышали об Эрихе Корнгольде
[261], Джоне Каупере Поуисе
[262] или Филипе Дике: малонаселенный архипелаг, путешествие на который однажды вы можете себе представить — прыжки с произведения на произведение, куча удовольствия.
Со временем Фонд Расмуссена, владевший правами на все книги Крафта, вступил с переговоры с его старым издателем, и, хотя тот не увидел больших перспектив, другое издательство увидело, и наиболее известные романы начали выходить на более качественной бумаге в ярких мягких обложках; новые читатели натыкались на них и покупали, поэтому были изданы другие книги, и вскоре издательство выпустило собрание сочинений в нумерованных томах, так что всегда можно было узнать, какие романы вы уже прочитали, а какие еще нет (по общему признанию они были довольно похожи). Можно было заметить, что они — во всяком случае, основная часть — рассказывают одну и ту же растянувшуюся во времени историю, в которой действуют те же многочисленные герои, переходящие из книги в книгу сквозь череду годов. Бывая в книжных магазинах, Пирс Моффет с чувством, которому он не мог подобрать названия, смотрел на книги, отмерявшие его детство: «Опасный рейс», «Под знаком Сатурна», «Надкушенные яблоки», «Пражский вервольф».
