Крестьянин, который первый нашел его, поссорился со своим сыном, и однажды, когда животные смотрели в непонимании (все, кроме одного), как двое людей, гораздо больших скотов, чем те, кто глядел на них, выхватили ножи, и сын убил отца, после чего его увезли, чтобы повесить. Владелец поместья снес дом и отдал землю церкви, ужасным духам, как угодно; прибыли судебные исполнители и выставили на продажу все движимое имущество, более или менее ценное. Осла вместе с остальными животными угнали на ярмарку и продали торговцу.
Галантерея, сырцовый шелк, ленточки или zagarelle
[274], которые юноши дарят девушкам, золотые и серебряные нитки, испанские шляпы из испанского Неаполя
[275] — все это торговец перевозил с ярмарки на ярмарку: когда одна закрывалась и ее прилавки разбирали, он всегда знал, что открывается другая, которая находится в дне пути. Он приобретал большую партию товара, сыра, миндаля или кож, который можно было с выгодой продать на следующей ярмарке, а иногда одного-двух мулов для его переноски, а потом он их тоже продавал. Вечно занятой толстячок, то раздражительный, то веселый, умевший на пальцах складывать, умножать и вычитать сотни soldi
[276] и в уме переводить меры и веса одного региона — свинца, шелковой одежды и перца — в меры следующего, в который он направлялся.
Но своего нового маленького ослика он оставил и, весело и немузыкально насвистывая, нагружал его до самой холки и так высоко, что поклажа была вровень с его головой. Как бы Осел ни ненавидел каждое утро, новые ожидания и новую дорогу, он, тем не менее, не ходил по кругу, и уже за это не мог презирать нового хозяина. Когда он днем дремал стоя рядом с хозяином или ночью в одиночестве во дворе гостиницы, он заставлял свой мозг вспоминать, вспоминать; он разрабатывал свой толстый грубый язык и сильную челюсть, которую Самсон использовал как оружие
[277], — такие неподходящие для того, что нужно было с их помощью сделать. Двигаясь по большим и малым дорогам с ярмарок в Реканати и Сенигаллии в Папской области через горы на разрешенные Венецианской республикой ярмарки в Бергамо и Брешии, он бормотал, вздыхал и ревел во все свое горло, пока хозяин сильно не ударил его в раздражении, и это было так неожиданно и непреднамеренно, на скалистой горной дороге, по которой они спешили попасть в город до заката, что у него наконец получилось:
«Мой груз неуравновешен, — сказал он. — Если ты его не подвинешь, я охромею».
Мы удивляемся значительно меньше, чем, возможно, предполагаем, когда слышим, что животные говорят. В конце концов, они говорят в наших снах, и даже когда мы проснулись, нам кажется, что мы хорошо понимаем их мысли. В Библии написано, что, когда маленькая ослица Валаама внезапно обратилась к нему, сказав: Что я тебе сделала, что ты бьешь меня вот уже третий раз?
[278], Валаам не удивился и ответил: За то, что ты поругалась надо мною
[279].
Так и торговец, оглянувшись вокруг и поняв, что только осел, с мольбой глядевший на него, мог это сказать, начал перекладывать груз на его спине.
«Так лучше?» — спросил он насмешливо, как будто подзадоривал осла, чтобы тот заговорил опять. Но Осел хранил молчание, изумленный и внезапно благоразумный. И оба пошли дальше.
Однако в ту ночь, когда торговля закончилась и торговец приготовил себе ложе на земле, где проводилась ярмарка, — иногда он так делал, если ночь была тихой и теплой, а товары тяжелыми, — Осел рассказал ему или попытался рассказать, как речь стала для него возможной, в то же время не открыв ему, что он не всегда был тем, чем кажется теперь, — это могло быть опасным.
Но кто же он такой на самом деле? Именоваться Ослом — значит просто быть признанным в качестве экземпляра универсальной неповторимости, ничем иным, как примером страдающего и действующего существа. Замечательными примерами которой являются все остальные существа. «Я называю идеального осла творческим началом, сверхъестественно образующим и совершенствующим вид ослов. Хотя вид ослов во вместительном лоне природы кажется отличным и действительно отличается от других видов, тем не менее (а это самое важное) в первичном уме вид осла есть тот же самый, что виды умов, дэмонов, богов, миров, вселенной; то есть такой же вид, как и те, от которых зависят не только ослы, но и люди, и звезды, и миры, и мировые животные; тот вид, говорю я, в котором нет различия формы и содержания, вещи от вещи, но который есть единый и самый простой вид»
[280]. Он написал это однажды. Так что удивительно не то (сказал он торговцу), что он может говорить, а то, сколь мало других ослов (собак, звезд, камней или роз) это когда-либо делали; по крайней мере тогда, когда их могли слышать люди.
В логике это было Эквивокацией
[281], как его научили много лет назад, но торговец только лежал, сложив руки на груди, и внимательно слушал.
«Ну да, ты настоящий философ, — сказал он. — А я — простой человек, живущий трудом своих рук. И хотя мне трудно приказывать такому хорошо говорящему животному, как ты, чтобы оно несло поклажу, работа должна быть сделана».
«Справедливо, — сказал Осел. — Если вы предоставите моей жалкой личности полное уважение в связи со способностью говорить, а следовательно мыслить, тогда я буду делать ту работу, для которой пригоден. Это самое лучшее, на что я могу надеяться».
«Ну и отлично», — сонно сказал торговец.
Они не знали, что их разговор подслушивали.
Поздно ночью, прежде чем полностью проснулся и смог сообразить, что происходит, Осел почувствовал, как ему на голову скользнул мешок.
«К твоей голове приставлен пистоль, — сказал голос. — Лучше бы ты не дергался».
И действительно, он почувствовал, как что-то уперлось ему в голову за левым ухом.
«Пошли, — сказал голос, — тебе же будет лучше. И не пытайся кричать».
Осел мгновенно понял, что тот или те, кто был вокруг него, знают, что он умеет не только говорить, но и мыслить, раз они обращались с ним так. Он спросил себя, а знают ли они также, что природа осла запрещает ему сделать хотя бы шаг, ничего не видя. Наверняка знают, потому что через мгновение мешок приспустили, так что он мог видеть; и — его сердце точно знало, что жизнь и приключения его еще не закончены, к лучшему это или к худшему, — он пошел с ними. Их было трое, и они повели его сквозь вечерний сумрак и массу спящих или бодрствующих купцов, крестьян, цыган, шлюх; они вышли на дорогу и, проделав долгий путь (все это время Осел предусмотрительно помалкивал), попали на конный двор маленького трактира, где собрались остальные члены шайки, которые радостным свистом приветствовали товарищей, приведших такой ценный приз, то есть его.
