Добравшись до каменных ворот Винтергальтеров
[461], он заехал внутрь. Вверх, к большому дому кремового цвета, с его каминными трубами и фронтонами, а оттуда вниз, к его маленькому подобию, домику для прислуги или гостей, в котором он жил. Вот его бедная старая машина, потонувшая, как вытащенная на берег лодка, в свежей траве. Удивительно: перед домом и на газоне выросли зеленые трубки, которые могли быть сотнями, тысячами нарциссов, о существовании которых он и не подозревал. Никогда не подозревал. Он почувствовал, что вот-вот заплачет. Еще более удивительно — дверь была приоткрыта.
С первыми зимними морозами дешевая и ненадежная система, обеспечивавшая бунгало водой из колодца на холме, замерзла, и Пирс уехал из дома, слив воду из труб и вычистив туалет, насколько это было возможным; он увез с собой то, что считал ценным, а прочее оставил; был выслан и сбежал одновременно. Он написал письмо Винтергальтерам во Флориду, в котором объяснил, что не сможет присмотреть за их домом, как обещал, подвел их, как они подвели его (черт возьми, Пирс, это не твоя вина, сказала Роузи Расмуссен).
Он толкнул дверь кончиками пальцев, и она открылась внутрь легко, услужливо. Однажды он видел во сне, как делает это, но не помнил, что было дальше. В действительности эта дверь чаще всего плохо защелкивалась, когда он закрывал ее за собой, и, вероятно, даже тогда, когда он закрыл ее в последний раз. И дом стоял открытым, возможно, много месяцев. Он осторожно вошел, готовый встретиться с новым жильцом, сквоттером или каким-нибудь животным.
Никого. Пахло холодом, пылью, плесенью, его печалью. Как вообще ему пришло в голову, что он может жить здесь — тогда или сейчас?
Вы помните, как все располагалось: парадная дверь открывалась в маленькую жилую комнату; с одной стороны кухня и с другой стороны, через арку, столовая, которую он превратил в кабинет. Да, а сзади крытая, выстланная плитами веранда. И еще ванная, а за ней спальня, которую Роз Райдер называла Невидимой. Вы входили в Невидимую Спальню через ту закрытую дверь, которую он мог видеть из кабинета, где находился.
Все книги стояли на своих местах, хотя выглядели усталыми и потрепанными. Папки с его бумагами. Какое-то время он не мог думать об их содержимом, лишь о своем страхе перед ними. На столе спала пишущая машинка, в ней все еще находился лист бумаги; он подошел и коснулся клавиши, продергивавшей лист вверх, просто чтобы посмотреть. И машинка, все еще подсоединенная к сети, проснулась и отозвалась: лист сдвинулся на две строчки. На нем были напечатаны всего два слова.
Я собираюсь
Что он хотел сказать? Я собираюсь сойти с ума. Я собираюсь поспать. Я собираюсь проснуться. Я собираюсь домой. Назад. Идти дальше. Узнать больше. Быть храбрым. Проиграть. Умереть.
Сейчас невозможно узнать, что человек такого склада в такой тревоге собирался сказать или подумать. Пока фраза не закончена.
Он открыл выдвижной ящик и тут же с содроганием закрыл: в растерзанной массе его заметок и выписок устроилось мышиное семейство, там слепо извивались розовые малыши — четыре пять шесть.
Он сел на кушетку, постельное белье так и лежало в беспорядке, как в ту последнюю ночь, которую он провел в этом доме, когда ему было запрещено подходить к широкой кровати в дальней комнате. Он закрыл лицо руками и наконец по-настоящему расплакался.
Любовь, сказала ему Харита. Это просто любовь, Пирс. Настоящая любовь.
Его каморка сердца, лавочка старья
[462]. Что, если ему некуда отсюда идти, нечем больше заняться, лишь принять то, что он причинил здесь ей и себе. Йейтс, или его прилетевший ангел, сообщил, что после смерти проходит много времени — для кого-то много, — что именуется Перестановками, когда душа разбирает свою последнюю жизнь на земле: сидит, распуская одежду, уничтожая то, что она сотворила надеясь, ошибаясь и желая
[463].
Хорошо. Он сказал: Хорошо, хорошо. И понял, что снаружи подъехала машина, и поднялся.
Нет, она в Индиане или в Перу, где, как она сказала, обращает хузьеров
[464] или перуанцев в свою заумную маленькую религию. Или плюнула на все и пошла своей дорогой — которая навсегда разошлась с его дорогой.
Осмелившись выглянуть в окно, он увидел, как перед дверью останавливается длинный золотистый «кадиллак». Знакомая машина. Через секунду оттуда не без труда выбрался человек, которого он тоже знал: мистер Винтергальтер, владелец дома.
И, прежде чем Пирс смог собраться и принять соответствующую позу, мистер Винтергальтер вошел в дом, чисто символически постучав в открытую дверь и крикнув: Эй, есть кто. И вот он уже стоял под аркой у кабинета.
— О, — сказал он. — Возвращение на родину
[465].
Совершенно невозможное зрелище: в последний раз, когда Пирс видел мистера Винтергальтера, тот был сморщенной развалиной, едва способной дышать, и, очевидно, уезжал на юг в последний раз. Сейчас же, в пальто с меховым воротником и сверкающим зубным протезом, он выглядел бодрым и протягивал Пирсу руку примирительно и в то же время враждебно.
Пирс пожал руку, не мог не пожать, и попытался сдавить ее в ответ так же сильно.
— Мы вернулись на этой неделе, — сказал мистер Винтергальтер.
— Я приехал взглянуть и, — одновременно с ним сказал Пирс.
— Да, да, — сказал мистер Винтергальтер. — Вы не справились.
— Никто бы не справился, — ответил Пирс и сцепил руки за спиной.
— Ладно, ладно, — сказал мистер Винтергальтер. — В любом случае в ваше отсутствие наш дом не сгорел. Все хорошо. — Он сцепил руки за спиной, но еще вздернул и выставил седеющий подбородок. — Мы решили не брать с вас плату за те два месяца.
— Я уезжаю, — сказал Пирс. — Я приехал осмотреться и собрать вещи.
