Винни всегда в этом держала его сторону, и, конечно, он тоже всегда принимал ее сторону, ее роль целомудренного бездействия и изолированности. Ничего удивительного; сначала были она и Пирс, а потом уже все остальные вместе взятые. Она была чем-то вроде полуматери для детей ее брата Сэма, не желая принять полную власть над ними, и это объясняло ту иронию, с которой она делала вид, что воспитывает их, предлагая древние правила поведения или морали таким голосом, который заставлял одновременно отвергать их: Дети, дети, никогда, / Не давайте злости власть. / Ваши маленькие ногти / Не должны вонзиться в глаз
[480]. Никогда нельзя было понять, встала она на вашу сторону или делает выговор. Формально у нее не было никакой власти действовать тут или там, и она не могла научить сына, как принять на себя такую власть или признать ее над собой, тут или там; она лишь научила его ехидно насмехаться — как она, вероятно, насмехалась не только над собой и собственной неумелостью, но и над всеми теми, кто был по глупости вовлечен в активное действие. Она аплодировала его скромным успехам, даже не спрашивая, почему они такие скромные; время от времени он возвращался из мира борьбы и действия в ее комнату наверху рядом с комнатой ее брата, потерпев поражение в одной или другой попытке — ожидаемо, смешно, обаятельно, опять не вышло — и она говорила: Ну ладно, отметая все другие возможности, печально и в то же время весело. Ну ладно.
Вроде бы там высокая блондинка с силой захлопнула дверь гигантского седана на стоянке у агентства. Был бы у него бинокль, он сумел бы разглядеть фигуру. И у нее на поводке маленькая собачка? Что это может быть? Он наклонился вперед, как будто хотел стать поближе к этой сцене, и когда кто-то коснулся его спины, он от испуга аж подпрыгнул.
— Эй, — сказала Ру. — Как дела?
— Гм. Хорошо. Нормально. Чуть не обделался, как говорят там, откуда я родом.
Она села рядом с ним, засунув руки в карманы дубленки.
— Да? И откуда же?
— Из Кентукки.
— Ты говоришь не как южанин. Или как фермер.
— Хорошо. Ты сегодня не работаешь?
Она пожала плечами.
— А ты?
— Ну ты же знаешь. Я зарабатываю на жизнь бездельем, — сказал Пирс.
Она засмеялась. У нее были поразительно кривые зубы, с огромной щербиной посередине, а остальные выстроились в ряд, словно зеваки, наблюдающие за дракой. Какое-то время они сидели там, греясь в лучах уходящего весеннего солнца, и разговаривали на общие темы, в любое мгновение готовые дать задний ход и вежливо распрощаться, если зайдут в тупик. Но этого так и не произошло; настал вечер, а они все сидели и разговаривали. Она узнала, что Пирс когда-то преподавал в колледже и больше не преподает; что решил написать книгу, но бросил; что поспорил с владельцем дома насчет аренды и что все его вещи остались там; что он живет в «Объятиях Морфея» на грант от Фонда Расмуссена, который он не заслужил, и что у него нет никаких планов. Она не стала выносить приговор его карьере, даже когда дала понять, что считает ее пустой тратой недюжинных способностей.
— И что? Тебя тоже помотало, — возразил он. — Нигде не задержалась надолго. Верно?
— Я целый год проработала в Айдахо монтером на линии, — сказала она. — И никогда не забуду процедуры. Могу рассказать хоть сейчас.
— Это что-то связанное с телефоном? Лазанье по этим столбам?
— Ну вообще-то, в основном, автокран. Но да. Каска. Пояс для инструментов. Все такое.
— И это изменило твои отношения с обществом? Ну, то, что ты надела каску?
— Ну. Ты знаешь, есть мужчины — не думаю, что много, — у которых есть пунктик насчет женщин с поясом для инструментов. Не спрашивай, почему.
— Действительно.
— Я сказала: «Не спрашивай, почему», но это не значит, что у меня нет мыслей на этот счет.
— Ага. Конечно. — Ему было достаточно посмотреть на нее, и не нужно было объяснений: тонкие, широко расставленные бедра в мятых джинсах, загорелые руки, наручные часы, тяжелый пояс.
Когда сидеть за столом стало слишком темно и слишком холодно, они одновременно встали и, как будто у них было свидание, поехали (в маленькой зеленой «рыси», на которой она ездила в тот день) в «Песочницу», заведение, родственное «Объятиям Морфея», где она выбрала темный угол, далекий от бара и бильярда. Как оказалось, место встречи парней из агентства и, возможно, других, с кем она не хотела сталкиваться, но все-таки место, которое она предпочитала; входя в полутемное помещение с кисло-сладким запахом, Пирс вспомнил, что именно здесь он слышал или видел, как Роз Райдер говорила на неведомом языке, пока ковбойская кантри-группа играла и вопила. Или ему показалось, что она говорила. Сейчас он был уверен, что не говорила, но это имело меньшее значение, чем, как он чувствовал, должно было иметь.
— Я столкнулся с плохими волшебниками, — сказал он Ру, когда она пожелала узнать эту историю.
— Правда?
— Они утверждали, что имеют власть над смертью
[481]. Так что ты не умрешь, если поверишь в них. Ты можешь казаться мертвым и гниющим в могиле, но, тем не менее, когда придет время, встанешь живым и здоровым.
— На небесах.
— Нет, не где-то еще. Здесь. Прямо здесь. Например, в Дальних горах; Дальние горы — просто созданы для вас. И потом никогда не умрешь.
— Звучит хорошо.
— Это было ужасно.
Она пристально смотрела на него.
— Ты боишься смерти?
— Не знаю, боюсь ли я. То есть я не боюсь думать о ней. Или упоминать так или иначе.
— Но те люди напугали тебя, когда говорили о ней.
— Да. — Он опять почувствовал страх или опасность; это был зверь, который сопровождал его, время от времени просыпаясь от движения его души. Сейчас, когда он проснулся, Пирс совершенно точно понял то, чего не знал до этого, — что он никогда не поймет причин своего страха, даже если доживет до ста, и что в этом непонимании лежит способ, которым он в итоге покончит с ним: он забудет его, как забывают самый страшный из кошмаров, ужасная сила его логики в мире грез в конце концов уничтожается его нелогичностью в этой реальности. От него останется только рассказ.
