Так что теперь у нее были они все, и в своей истории она дошла до того времени, когда вернулась в Дальние горы и Каскадию, которые, казалось, просыпались, когда она проезжала по ним, смущенным и не готовым к ней, здание за зданием, дорога за дорогой, пока не остановила свою последнюю машину на дороге перед отцовским домом в Лабрадоре, подумав, что помнит дом ориентированным по-другому на своем участке, как будто он за это время помялся, словно фотокарточка; но ее ноги ничуть не смутились и знали, что все в порядке, и она уже привыкла к этому, когда подошла к незапертой двери, открыла ее и позвала отца.
Пирс рассказал ей, что люди некогда считали мир состоящим из букв Y, что ты постоянно выбираешь ту или иную ветвь, очевидную и легкую или менее очевидную и более трудную, но Ру считала, что на самом деле происходит нечто обратное или, скорее, перевернутое (во всяком случае, она жила именно так): пути не ответвляются один от другого, но ведут один к другому, как тысячи маленьких потоков, сбегающих с горы Ранда: каждый из них объединяется с другим, который объединяется с третьим, пока они все не достигают ручья, или ножки Y, достаточно широкой, чтобы вместить их всех, которая и будет единственным путем, которым твоя капля может двигаться или могла бы двигаться. Вернувшись в Дальние горы, Ру узнала (чуть ли не в первый же день), что Бо тоже здесь, он поселился в округе, в городке вверх по шоссе от того городка, в котором она родилась. Она очень обрадовалась, что он рядом, и поразилась миру или небесам, приведшим его так близко к ней (те же самые силы, которые привели ее обратно на путь, пройдя которым она нашла его здесь); и все-таки он оставался так же далеко от нее, как всегда, и даже дальше, потому что она не выносила тех людей, которые собирались вокруг него и зависели от него. Она говорила им жестокие вещи, говорила правду, которую они должны были знать, но не знали, и Бо отослал ее или не принял ее, что, в сущности, одно и то же. И в прошлую зиму, в конце засухи — как будто нанесенные на график кривые их жизней поднимались и опускались в противоположных направлениях, и, пересекшись, они, или миры, породившие их, неминуемо расходились — он опять исчез. Ру не присоединилась к тем, кто хотел, чтобы она оплакивала его вместе с ними, не стала делиться своим горем. Она сохранила свое горе для себя. Бо научил ее — она знала это еще до того, как он открыл рот, но это не означало, что она узнала не от него — что разделить любовь не то же самое, что разделить деньги или еду, которые уменьшаются с каждой порцией, которую ты отдаешь. Нет; при каждом разделении она не уменьшается, но на самом деле увеличивается, удваивается, и каждый получает больше. Она знала это и понимала, что Бо не только знал это, но и мог это делать, на что способны немногие, и она, безусловно, нет: она спросила себя, неужели первоначальная доля, которую она получила, была настолько мала, что ее нельзя разделить и, таким образом, увеличить. Маленькое твердое неразбиваемое ядро внутри нее: вот что она чувствовала в себе, когда приходила в дом Барни и уходила из него, когда училась продавать машины — все, что ей оставалось делать; и как-то весной она пришла домой и услышала телефонный звонок: кому-то потребовалась машина.
Глава четвертая
Богатство Фонда закончилось, и Пирсу нужно было как можно быстрее найти работу.
— Не очень-то много ты умеешь делать, — сказала Ру. — Ни в бармены, ни в официанты тебе лучше не идти. Ты влип.
Он не стал утвердительно кивать, но и не мог этого отрицать.
— Учитель, — сказал он. — Подменный учитель.
— Ты подпишешь контракт, — сказала она. — И будешь ждать, день здесь, день там. Ты — новичок, последний, кому они позвонят. А через пару недель школа закроется.
Купив газеты, он сидел с ней в «Дырке от пончика» и пробегал глазами объявления. Она сидела, откинувшись на спинку стула, и с интересом наблюдала за ним. На ней был ее многоцветный жакет.
— Я слышала, что в «Пластмассовых Новинках» набирают народ, — сказала она. — В Каскадии.
— Конечно же, — сказал он.
— И?
Он взглянул на нее, чтобы понять, действительно ли она спрашивает.
— Не могу, правда, — сказал он. — Это не совсем то, что я.
— Это то, чем люди занимаются, — сказала она. — Работа.
Он тряхнул страницами, что были покрыты чернилами. Как легко, даже не сознавая этого, он прошел великое множество повседневных адских пропастей. Больше года он даже не должен был вставать по утрам на работу. А перед этим преподавал в колледже, не слишком обременительное занятие, скорее продолжение студенческих дней другими способами: те же длинные каникулы, те же короткие часы. Но сейчас он стоял на краю, и не было пути вперед или в обход, вверх или вниз.
Вот их объявление, его взгляд как раз зацепился за него. «Пластмассовые Новинки». Нанимают людей во все отделы.
— Это тяжело? — спросил он.
Она посмотрела на него со странным сочувствием.
— Это работа, — сказала она. — Выполнять ее нетрудно. Если бы это было трудно, люди, которые этим занимаются, этим бы не занимались. Однако нужно много работать. Сам понимаешь. Весь день. Или ночь.
Он тряхнул газетой.
— И сколько они платят?
— Минимум, наверно. Или чуть выше. Открытое предприятие
[491], насколько я знаю.
Пирс не знал в точности, что означает «открытое предприятие». Звучало неплохо, но у него создалось впечатление, что на самом деле ничего хорошего.
— Только ненадолго, — сказал он. — Я должен подготовить резюме. И отправить.
— Конечно, — сказала она. — Пару месяцев.
Его сердце сжалось. Конечно, не так долго. Пару месяцев.
— Если они тебя возьмут, — сказала она.
— Что? — спросил он. — Они так долго рассматривают заявления?
— Нет. Но они не хотят нанимать людей твоего типа.
— Моего типа?
— Ну таких, волосатых умников. Образованных господ. Они подумают, что ты не останешься. Что пришел только от отчаяния и уйдешь, как только подвернется что-то другое. — Она скрестила руки. — Они это поймут.
Откуда она это знает? Он решил, что она импровизирует, но не смог сказать это вслух.
— Волосатые интеллектуалы, — сказал он. — Узкогрудые рукожопые...
— Руко-чего?
— Нежнорукие малодушные...
— Тебе определенно надо побриться, — сказала она. — И постричься.
— Слабоколенные, — продолжал он. — Мокроглазые. Яйцеголовые.
— Хочешь постричься? — спросила она. — У меня хорошо получается.
Он смотрел на нее, не произнося ни слова, так долго, что она в конце концов выпучила на него глаза. Эй? Ну что? Но он думал о стрижке, которую делал сам в доме на реке Шэдоу, о паре длинноклювых ножниц с позолоченными ручками и о звуке, который они издавали: вжик, вжик.
