— Хорошенькое платье, — сказала Ру.
Сэм пригладила его рукой.
— У нас с тобой одинаковые.
— Вроде того. Мне кажется, это называется кружевное шитье. — Она тоже пригладила свое.
— У меня бывают приступы, — сказала Сэм.
— Мне очень жаль, — сказала Ру. — Часто?
— У меня был последний, — ответила Сэм. — Последний.
— Замечательно. — Какое-то время они молча глядели друг на друга. — Как здорово для твоей мамы выйти замуж, — наконец сказала Ру.
— Я придумала для них песню, — сказала Сэм. — Хочешь послушать?
— Да, — сказала Ру. — Конечно.
— Я придумала мелодию, — сказала Сэм. — А Бог придумал слова.
— Ладно.
Сэм запела, и мелодия была длинной и веселой, без формы и повторений, бесконечной — Ру показалось, что в ней не было ни одной похожей ноты. Слова, придуманные Богом, оказались не для человеческого уха или не для других людей, потому что голос Сэм выводил только один слог или призыв, создаваемый мелодией и движениями ее рта и тонкого горла — Ру видела, как они двигаются, пока Сэм пела. Пирс, Вэл, Роузи и Споффорд тоже услышали песню, и Роузи, смеясь, взяла Споффорда за руку, как будто она уже получила такой подарок, может быть, в другой форме, но тот же самый.
Ру сидела справа от Сэм, а слева сидел последний из огромной толпы младших братьев и сестер, которых Сэм когда-то хорошо знала, жителей ее старого дома; он был как мальчиком, так и девочкой, он был нехорошим, он смеялся, улыбался и, щекоча, шептал ей в ухо, пока она не останавливала его. Прекрати! И вот, впервые, в этот полдень, получилось: он прекратил и начал удаляться. Он не рассердился и, конечно, не огорчился, просто ушел. И, начиная с этого мгновения, Сэм почувствовала, как что-то ушло от нее в прошлое (видимо, навсегда, на всю жизнь), не наружу, вдаль или назад, но внутрь — она проглотила его, или оно ушло в направлении ее внутренней сущности (которая казалась ей бесконечной или бездонной, содержащей ее сознание и все, происшедшее до нее) — он остался лишь частью ее, хотя и уже не был с ней, и вскоре она полностью забудет о нем. Последний.
Тогда Сэм не могла знать всего этого; не знала она и того, что спетая ею песня без слов была последним дуновением, последним духовным выдохом предыдущей эпохи, или, что то же самое, первым выдохом новой. То, что повторил трижды, то и есть: Hieros gamos
[508], совершившийся в ее маленьком существе и, таким образом, совершившийся во всех; последнее примирение Желания и Обладания, Обладания и Дарования, доброй Мудрости и трудного Знания, хотя бы в один полдень в одном дальнем округе. Не имеет значения; она пела, а мы слушали, и это завершило renovatio
[509] и искупление, в котором мы все нуждались; и не имело значения, знали ли мы, что стремились к нему и искали его, или когда-нибудь узнаем. Великое Возвращение всего, что на протяжении времени было истинным положением вещей, последняя часть работы, предназначенной для всех нас, которую невозможно закончить, которая не была закончена и не будет когда-либо закончена.
Глава пятая
После этого дела пошли быстро, без противоречий и колебаний, хотя никто не мог заметить изменение. И очень скоро на одно из писем Пирса пришел ответ; последовала дальнейшая переписка, короткий визит и предложение занять место преподавателя в частной школе для мальчиков, называвшейся «Нижняя академия»
[510].
— Значит, я должен буду уехать, — сказал Пирс. — Отсюда. Из Дальних гор.
— Ну, это вполне возможно, — засмеялась она. — Дороги ведут наружу. Как и внутрь. Я, — сказала она, как будто открывала тайну, — уже была снаружи.
Отсюда значило больше, чем он сказал, и она, конечно, это знала, и он знал, что она знает. Он опять перечитал письмо, как будто оно было трудным для понимания и нуждалось в изучении; потом потер бумагу пальцами и даже почувствовал водяные знаки.
— Сколько будут платить?
— Не слишком много. Но они дают маленькую квартиру. Можно устроить спальню или что-нибудь в этом духе.
— О.
— Если ты холостяк. Но если женат, получаешь дом. Или Дом. Полный детей.
— Ты любишь детей? — спросила она.
— Ну. Я общался с ними.
— Неужели?
— Да. С одним. На самом деле несколько лет.
— Тогда уезжай, — сказала она внезапно твердо. — Уезжай.
В ту ночь она лежала без сна в его постели. Из всех женщин, с которыми он делил ложе, только она одна вызывала в нем кошмарную бессонницу, хотя лежала совершенно неподвижно, зарыв голову в подушку, как погребальная скульптура. Он попытался сравняться с ней в неподвижности и полностью запутался в мыслях, когда она заговорила.
— Так у тебя будет медицинская страховка?
— Не знаю.
— Ты не спросил?
— Нет.
Еще более глубокое зловещее спокойствие.
— Ставка? — сказала она в темноте. — Возможные прибавки?
— Не знаю.
— Ты не спросил.
— Гм, нет.
— Тебе все равно?
— Гм, ну.
— И о чем ты с ними говорил? Если не об этом.
— О латыни. Могу ли я преподавать латынь.
Ее презрение было столь глубоким, что наконец заставило его приподняться на локте и заглянуть в тайну ее лица.
— Послушай, — сказал он. — Если тебе так много известно про это, про про. Жизнь. Про все эти вопросы, которые надо задать. Тогда почему ты, почему. Ты сама, в смысле.
Очень долго она молчала и не шевелилась. У него не было возможности вернуть сказанное назад.
— Ты имеешь в виду, — сказала она, — почему я заговорила. Ведь я никто.
— Нет. Ладно тебе.
Но так оно и было. Он мог понять это даже по ее неподвижному телу и глазам, глядевшим в темную пустоту номера; он почти слышал ее мысли об этом. Как и он, она каким-то образом осталась ни с чем. Она ушла и не вернулась, по крайней мере к тем перекресткам, на которых свернула; но с ней не случилось ничего такого, что прицепилось бы и осталось. Она жила в комнате отцовского дома, но это не означало, что она вернулась к отцу или в дом, совсем не означало. У нее не было другой работы, кроме продажи машин на неполный рабочий день, но обычно она пыталась улизнуть, предпочитая подмести пол или навести порядок в бумагах; но она никогда не просматривала объявления о найме всерьез, хотя бы как он.
