Когда малыш не спал ночами, они с мужем выбились из сил и Юля позвала меня на помощь. Я очень хорошо помнила то свое состояние, настолько хорошо, что сразу поняла – я на помощь прийти не смогу. Мы сразу стали предлагать варианты: может быть, взять еще одну ночную няню, чтобы они с мужем могли по очереди отсыпаться у нас. Ночь Юля и няня находятся с беспокойным ребенком у них дома, а Игорь спит у нас, ночь – наоборот. И оплачивать будем мы. Но Юля отвергла наше предложение с обидой и даже негодованием: она восприняла его как мой предельный эгоизм. Нужна была я. А я не могла прийти на помощь и заменить их на ночь. Я не могла себе это даже представить – я надорвалась еще тогда, когда Юля была младенцем. Надорвалась так сильно, что помню это состояние каждой клеточкой кожи до сих пор. Не говоря уже о том, что было мне на тот момент пятьдесят пять лет и я стала больше уставать. Раньше я могла с утра переделать множество домашних дел и вечером играть спектакль, а теперь понимала, что в день спектакля я больше ничего делать не могу – иначе не хватит сил. Я продолжала активно работать в театре, выпустила новый спектакль, но самая главная причина все-таки в невозможности снова оказаться с плачущим ребенком в ночи. И я не могла признаться ей в истинной причине, потому что ее бы это обидело. Как-то Володя, проезжая с Юлей мимо нашего старого дома, вскользь заметил, как тяжко нам было в ее младенчестве, мол, только отдашь в ясли в надежде передохнуть, а оттуда звонят: ребенок заболел. Юлю даже это очень обидело, но ведь это правда: возможности передохнуть до Юлиных трех лет у нас совсем не возникало. И никого, кто мог бы хоть чем-то помочь, не было тоже. Понять меня сможет, наверное, только тот, кто оставался с новорожденным один на один двадцать четыре часа изо дня в день. Часто потом слышала, как смертельно устают с новорожденным и молодая мама, и мама молодой мамы, и ее бабушка, и как не хватает шестерых рук. А у меня – только две, только на них я могла рассчитывать…
Обида у Юли на меня была громадная. Я, конечно, приходила, когда могла: вечерами няня у них не оставалась, и я с удовольствием сидела с малышом, когда могла, а Юля с мужем куда-нибудь даже выбирались.
А ночью я не могла…
Мне был очень дорог этот малыш, я легко находила с ним общий язык. Однажды, когда он отчаянно плакал, я, не зная, чем его утешить, стала целовать его пяточки и крохотные пальчики на ножках. Он вдруг замер, перестал плакать, внимательно на меня посмотрел и, мне показалось, принял меня в свой детский мир. Всякий раз, когда я оставалась с малышом, я получала почти официальную благодарность от его родителей. Дважды мы с внуком вдвоем даже ездили отдыхать в Турцию.
Когда через пять лет у Юли родилась девочка, меня уже не звали с ней посидеть даже изредка. У Юли появился опыт, исчезла паника, и няни вступили в свои полноценные права – у каждого ребенка была своя. А меня Юля окончательно причислила к жестоким эгоистам.
Я не считала и не считаю себя виноватой в том, чего не могла сделать, но Юля – возможно, не специально – вела себя со мной так, чтобы я себя виноватой чувствовала. Однажды на мое робкое оправдание, что я не так молода и что у меня работа, Юля даже сказала, что это наше «лицедейство» вообще гроша ломаного не стоит по сравнению с рожденным ребенком! То есть – и театр, и мою работу, которой я отдала всю жизнь и считала служением высшей цели, можно было бы и не считать чем-то важным! Вот рожденный внук – это самое важное на земле. Я понимала, что для мамы дитя – это самое большое сокровище, и возражать не стала. В тот момент я впервые поняла, что перестану вообще Юле возражать.
По настоятельной просьбе Шестого канала Юле пришлось вести программу «Я сама» на поздних месяцах беременности: ей это было тяжело. Желтая пресса в то время уже разгулялась вовсю, придумывала небылицы о популярных личностях, так, в «Комсомольской правде» появилась статья о том, что Юля уехала рожать в Америку. Ее туда якобы отправили звездные родители, то есть мы с Володей, которые вообще против ее брака, потому что муж Юли из бедной семьи… Неправдой было все. И ребенок родился в России, и муж Юлин красиво просил у нас с Володей ее руки, чем очень тронул нас и был нам весьма симпатичен. Но Юля, прочитав эту статейку, нервничала, плакала, волновалась, что родные мужа могут поверить в эту чушь, и хотела с газетой судиться. Мы беспокоились только о том, чтобы на нервной почве она не потеряла ребенка, и успокаивали ее всеми возможными способами. Наверное, это все отразилось и на малыше, который родился прекрасным, но беспокойным.
Так или иначе, Юлины дети были поставлены на первое место во всем. Когда они подросли и я или папа звонили дочери, Юля нам отвечала, но если в это время к ней обращался ребенок, она прекращала разговор, извинялась и просила подождать. И мы ждали у телефона, когда решится проблема, с которой обратился ребенок. Поначалу мы думали, что случилось нечто действительно важное и ребенку срочно нужна помощь, но со временем поняли, что любая мелочь, с которой обратилось дитя, для Юли важнее всего остального.
Когда я разговаривала с мамой и маленькая Юля обращалась ко мне, я всегда просила ее подождать, пока я договорю с бабушкой: надо научиться не перебивать взрослых. И я считаю такое положение вещей верным. Но, разумеется, я не стала говорить об этом Юле: я чувствовала в ее небрежении к нам демонстрацию того, что дети для нее важнее, чем мы. А чувствовала потому, что в случайном разговоре вдруг выяснилось, что у нее к нам масса претензий, накопившихся за годы. Начиная с того, что ей приходилось редко нас видеть и что в младших классах ее в школу провожала бабушка, а когда Юля стала постарше и бабушка жила отдельно, она сама уходила в школу, потому что мы ложились поздно и утром спали. Конечно, каждый опирается на свой опыт. Я всегда уходила в школу одна: собиралась тихо, не тревожа маму, потому что понимала, что она приходит после спектакля поздно и утром ее беспокоить не стоит. Поэтому я и сама не испытывала никакой вины перед дочерью, что утром сплю.
Юля припомнила нам и то, что в старших классах ей приходилось убирать квартиру в выходные дни. И то, что когда она сдавала выпускные экзамены, другие мамы были в школе и кормили своих детей бутербродами с икрой, а я в это время занималась своими делами. Да, я занималась своими, нужными мне делами! Но я считала это нормальным. Опять же, моя мама никогда не интересовалась моими экзаменами и вообще моими школьными делами: это была исключительно моя ответственность. И никто меня на экзаменах не кормил – впрочем, и никого другого не кормили.
На свадьбу мы подарили Юле машину. Иномарку, не новую, но иномарку – тогда это было редкостью. Истратили все свои сбережения. Но это оказалось не важно и не ценно для нее. А важно было то, что саму свадьбу праздновали не в том ресторане, в каком первоначально задумывали молодые, а в том, который предложил папа. Это тоже обидело Юлю. Папа предложил этот ресторан потому, что его владелец в прошлом был актером, наш знакомый, и заверил, что сделает большую скидку…
И еще много-много всяких забытых мелочей, в которых мы виноваты. Но мы никак не могли принять эти претензии. И все еще мы не видели в Юлиных претензиях отсутствия дочерней любви. В нелюбовь поверить было невозможно – мы и не верили. Много позже эта нелюбовь выразилась в интервью журналу «7 дней» и потом в программе Прошутинской «Жена». Из них я узнала, что «мало говорить, что любишь, надо что-то делать»! То есть я ничего не делала, только говорила… Это вскипело во мне такой отчаянной болью, обидой и страшной догадкой, что нелюбовь поселилась в сердце нашей дочери уже давно.
