Я написала Юле письмо, потому что говорить не могла: я все время плакала. Я писала о том, что мы были не москвичи, что у нас ни знакомств, ни денег, ни жилья не было, да и не предвиделось, и что родилась она, несмотря на все неустроенности, потому, что я очень хотела, чтобы она родилась, и что я была счастлива маленькими радостями и любила ее смертельно, и преодолела все, что на меня свалилось, не отдавая ее никому и никогда, чтобы каждый день видеть и любить ее… на последнем издыхании любить!!! Посмотрев программу «Жена», я опять писала ей, плакала, опять писала – и недоумевала, как она, тонкий и умный человек, не смогла понять, что именно любовью, и только любовью мне удалось ее вырастить и как много приходилось делать для того, чтобы она выросла такой, какой я хотела ее видеть. А видеть я ее хотела идеальной.
И еще я думала, куда подевалась вся та нежность, которая присутствовала в прежних Юлиных письмах ко мне и вообще в прежних наших отношениях. После «Жены» я ей письмо не отдала и постаралась скрыть свою боль и обиду. Что посеешь, то и пожнешь, гласит народная мудрость. Я плакала и думала: что я посеяла не так? Я вспоминала всю нашу с ней жизнь – и понимала, что я, доведись мне все начать сначала, повторила бы все то же самое, за исключением каких-то мелочей. Я человек по природе ответственный, и я очень ответственно отнеслась к роли мамы. Что же я делала не так?
Наша жизнь не была легкой! Но у кого она бывает легкой? Всегда ли я была права? Наверняка нет: я живой человек. Но то, что мой ребенок никогда не был брошен в моих мыслях, и то, что я занималась ею прицельно и вдумчиво, – чистая правда.
Переступили
Наверное, главная Юлина обида – это мое неучастие в младенческой жизни внука. В свое время Юля отказалась детально разбираться в этой истории и решила оставить это время в прошлом, чтобы отношения восстановились. Знаю, что она долго ходила к психологу: возможно, психолог ей посоветовал перешагнуть и продолжать отношения. Дети ее тоже ходили к психологу. Это нечто новое и мне непонятное. Мне казалось, что откровенный разговор о том, что болит, с близким человеком, необязательно родным, естественнее и полезнее. Тем более что даже близкие люди не всегда верно оценивают поступки друг друга. Но если помогает психолог – дай бог. Нам стало легче общаться, а потом и вовсе все наладилось, возможно, с ее пониманием, что родители стареют и их можно потерять. Еще нас очень сблизила работа над спектаклем «Любовь, письма»: мы открыли друг в друге новые, незнакомые нам прежде профессиональные качества. И они вызвали у нас еще большее взаимное уважение.
Да, сейчас все изменилось и наладилось. Юля всегда была ответственным человеком, и она очень хорошая дочь. Она ничего не забывает, любую нашу просьбу, даже если очень занята, даже если это какая-то мелочь, не забудет и выполнит. Она тонкий человек и чувствует настроение других людей. Она большая умница, интересуется многими вещами и умеет о них интересно рассказать. В своей программе «Наедине со всеми», по которой так скучают зрители, Юля всегда раскрывала героев с неожиданной стороны – неожиданной, может быть, даже для них самих. Не потому, что они этих сторон за собой не знают, а потому, что согласились их приоткрыть. Так расположить к себе собеседника, особенно именитого, чтобы он захотел быть с тобой откровенным, понимая, что это увидят миллионы людей, способны редкие люди.
Юля все время ищет что-то новое, что будет интересно людям. Чем старше она становится, тем больше напоминает мне Володю в юности. И я думаю: может быть, в этом разгадка наших былых недопониманий? Мы с Володей – полярно разные люди и до сих пор зачастую не понимаем поступков друг друга, по-разному воспринимаем текущие события, словом, мы не «одна сатана». Я вижу, что мы оба, такие разные, уживаемся в Юле! С трудом понимаю, как это возможно.
Мы перешагнули прежние обиды. Но, оказывается, они не ушли от нас совсем: они, как нераскаянные грехи, остались с нами – просто никак о себе не заявляют, пока нечаянно не наступишь на больное место. Вот недавно на вопрос поклонницы из Инстаграма, как жить во взрослой жизни, если в детстве тебя лелеяли, Юля ответила: «Не знаю, меня никто никогда не лелеял». И этот ответ опять больно уколол меня в сердце. Мне казалось – лелеяли. Она у нас одна. Правда, лелеять можно по-разному… Мы и целовали, и обнимали, и были строги, а иногда и жестки, потому что хотели сформировать человека доброго и участливого, но сильного и ответственного. И мы много сил вкладывали в ее воспитание: с рождения и уж точно до восемнадцати лет. Я сама до сих пор очень хорошо помню все мамины наставления. И у нас с ней бывали сложные моменты, но она всегда хотела меня видеть с теми качествами, которые она во мне растила. Конечно, я рано покинула родной дом, Юля же оставалась под нашей общей крышей дольше. Мне кажется, в то, какой Юля стала, мы тоже вложили немало сил. Но почему же выросший ребенок так говорит о своем детстве? Значит, все-таки что-то я делала не так? Или время изменилось? И это меня мучит…
У меня нет ни единой претензии к моей маме. Я видела, как ей тяжело. Я легко прощала ей несправедливость по отношению к каким-то моим проступкам, потому что понимала ее тяготы и принимала ее всей душой. Конечно, еще и бедность прекрасный педагог. Мы, дети, не просили у своих мам позволения надеть красивую одежду на дискотеку. И одежды не было ни у кого, и дискотек тоже. А в условиях относительного благополучия воспитать ребенка правильно оказывается намного сложнее. А мы как раз то самое поколение, которому досталась и дичайшая послевоенная бедность, но и первые, пусть небольшие, накопления появились тоже у нас, у нашего поколения. И первые отдельные квартиры, и первые поездки за рубеж. Мы были первые, кому разрешили менять советские рубли на валюту, и первые начали оглядываться по сторонам и сравнивать свои приобретения с соседскими и, к сожалению, бездумно кичиться своим «богачеством». Естественно, и дети не избежали этого соревнования под названием «на ком фирма богаче и круче». Нашей девочке было тяжело. Мы ей в школу ничего такого надевать не разрешали.
Да, все опираются на свой опыт и растят своих детей или так же, как растили их самих, или совершенно по-другому. Я готова просить прощения за невольно нанесенные дочери обиды – именно невольно, потому что, оглядываясь на нашу жизнь, я не могу себя обвинить ни в невнимании к ее проблемам, ни в безответственном отношении к маленькому человечку. Я бесконечно ее люблю. Своих родных – и маму, и Юлю, и Володю – я люблю даже не совсем нормально, а как-то болезненно остро. Я все еще продолжаю беспокоиться за Юлю и, наверное, никогда не смогу перестать. Только теперь я это от нее стараюсь скрыть. Она взрослый, умный и успешный человек, но я-то все равно вижу в ней ту маленькую девочку, которую только мама может защитить от всего плохого на свете. Защитить материнской любовью, сильней которой нет на планете Земля.
Перед эпилогом
Слухи, небылицы
Первое недоразумение со СМИ случилось у меня еще в травоядные советские времена после выхода «Москва слезам не верит» – редакция посчитала возможным сократить интервью со мной. Скорее всего, журналисты решили, что эффектнее представить актрису, сыгравшую Катерину, в схожих с киногероиней обстоятельствах – такой же лишенной поддержки родных и потому несчастной. Но я-то рассказывала подробно и как помогали мне мама с отчимом, и как я им благодарна! Все слова любви и благодарности вырезали, что исказило смысл мною сказанного. И мама смертельно обиделась. Объяснить маме, что я все говорила по-другому, было совершенно невозможно – мы все свято верили печатному слову. Это принесло мне много горя. Я так любила маму, и мне было невыносимо видеть, как она молча страдает от того, что вырастила неблагодарную дочь, да еще и лгунью. С тех пор я проверяю каждое слово в интервью и настаиваю, чтобы написано было так, как я сказала, если это разговор со мной.
