С юмором и самоиронией у меня все в порядке, а потому смеялась я над собой от души. Особенно, вспоминая ощущения «особой миссии».
Наши педагоги
У нас были прекрасные педагоги по всем предметам!
Танец вела Ольга Всеволодовна Голушкевич, в прошлой жизни – баронесса, бывшая балерина, высокая, худая, с огромными глазами, прямой спиной, красивыми ногами и божественными движениями. Узкие, длинные пальцы обеих рук сверкали множеством дорогих колец, и это не выглядело пошло. Когда она приподнимала юбку, чтобы нагляднее показать правильное выворотное движение, мы замечали умопомрачительной красоты воздушное кружево, которым заканчивалась комбинация – обязательный атрибут женской одежды той поры, его носили под платьем все женщины в качестве нижнего белья. И, разумеется, каждый раз мы видели кружево разного цвета и фасона, но всегда роскошное, – в магазинах я такие комбинации не встречала. Ольга Всеволодовна была состоятельной женщиной, женой генерала, но слыла рукодельницей: однажды она сама собрала себе из шкурок каракуля прелестную шубку и похвасталась перед нами своим искусством. Ольга Всеволодовна относилась к нам снисходительно, но строго. На первом курсе у всех нас были трудности с балетным станком. Наши ножки никак не хотели подниматься на нужную высоту и выворачиваться в правильном направлении, а спинки наши отказывались гнуться. Но мы не отлынивали, старались все выполнять по максимуму. Ольга Всеволодовна приходила на все наши экзамены по мастерству актера, и это было для нас очень важно, давало ощущение заинтересованности в каждом из нас.
Однажды я вошла в аудиторию и застала Ольгу Всеволодовну в слезах, окруженную стайкой взволнованных девочек. Это было весьма неожиданно, так как сентиментальностью наша балерина не отличалась: наоборот, была женщиной строгой и даже, мне казалось, суховатой. Ольга Всеволодовна сидела, обхватив голову своими роскошными ладонями, и плакала. На каждом пальце, как всегда, было надето по несколько колец – и с крупными камнями, и тонких, с россыпью бриллиантов, и с роскошным плетением.
– Что случилось? – робко спросила я.
– У меня украли все мои кольца, все-все, – сквозь слезы ответила Ольга Всеволодовна.
Несколько опешив, я снова взглянула на ее руки: на каждом пальце было по кольцу, и не по одному.
– Ну… они, слава богу, нашлись? – кивнув на кольца, тихо высказала я предположение.
Зарыдав с новой силой, Ольга Всеволодовна с удивлением подняла на меня глаза и воскликнула:
– Да это же други-ииие! – и стала плакать еще горше.
Я была слабым знатоком драгоценностей и стоимости их даже предположить не могла. Но сразу поняла, что весьма веские причины так горько плакать были.
Борис Николаевич Симолин преподавал историю изобразительного искусства: рассказывал о великих художниках, перипетиях их жизни, творениях. Рассказывал так взволнованно и в то же время беспафосно и просто, что казалось, будто он со всеми этими гениями был лично знаком и даже дружен. Полноватый человек с красиво посаженной седой головой и правильными, немного расплывшимися чертами лица. Он свободно, легко и вдохновенно общался с молодым поколением, не качал укоризненно головой, когда понимал, что мы не только не знаем выдающегося произведения известного художника, но и имя его слышим впервые. Борис Николаевич спокойно располагался в кресле и начинал свой увлекательный рассказ. Тогда еще педагогам разрешали курить в аудиториях, и за время лекции на его столе выстраивались в ряд фильтры выкуренных сигарет, как оловянные солдатики – один за другим. Уходя, он оставлял после себя едва уловимый аромат мужского парфюма, смешанный с легким запахом табака. А еще у нас оставалось ощущение причастности к великим художникам и желание поскорей посетить Пушкинский музей и Третьяковскую галерею, чтобы не было так стыдно за безграмотность в этом вопросе. На всю дальнейшую жизнь у нас с мужем осталась привычка смотреть по возможности всех художников, выставки которых привозили в Россию: даже если требовалось отстоять огромную очередь. Так впервые мы увидели «Мону Лизу», привезенную в Москву в 1974 году, а уже много позже еще раз встретились с ней в Лувре. Если случалось бывать в Питере, в обязательную программу всегда входило посещение Русского музея, в Париже – музея Дорси, а в Мадриде – Прадо, где я впервые увидела Кранаха и Босха и поразилась не махам Гойи, обнаженной и одетой, а выставленным отдельно, в подвальном помещении, его так называемым «черным картинам», каким-то болезненно-галлюциногенным и страшным. В Астрахани нас ждал поразительный Кустодиев, а недавно в Третьяковке – невиданный раньше Куинджи. И в каждом городе, куда заносит нас судьба, мы обязательно идем в художественную галерею, если она в городе есть.
Когда нашей дочери было три года, я подумала, что пора познакомить ее с живописью, решила сводить в Третьяковку, показать «Явление Христа народу». Муж поддержал идею, и мы втроем отправились в музей, правда, я хотела показать Юле только одну эту картину, а муж считал, что детский мозг настолько пластичен, что может вместить в себя больше одной картины: и трехлетней Юле была представлена вся коллекция Третьяковки. К счастью, этот первый поход в музей полностью выпал из памяти ошалевшего ребенка – и не отвратил ее от изобразительного искусства, которое мы, благодарные ученики Симолина, приняли всем сердцем. Спасибо, Борис Николаевич.
Абрам Александрович Белкин преподавал русскую литературу. Славился он нестандартными трактовками литературных произведений и своеобразным взглядом на литературных героев. Он и нас учил преодолевать стереотипы, иметь свое собственное неординарное мнение. Он поощрял низвержение с пьедесталов знаменитых критиков, объясняя, что критики тоже люди, а не истина в последней инстанции, что Писарев и Белинский тоже могли ошибаться, как простые смертные. Такой подход воспринимался нами как нечто новое, неожиданное и интересное!
Безупречная репутация Абрама Александровича в литературных и окололитературных кругах позволяла ему быть вхожим во все издательства и редакции, он знал заранее о знаковых публикациях и посвящал нас, советуя, на что обратить внимание. И мы, вооруженные этим знанием, с утра занимали очередь у газетно-журнальных киосков, чтобы первыми схватить новинку.
Абрам Александрович любил дискутировать на лекциях, но интересовали его суждения только мужской части курса, да и то далеко не всей, ну а женскому составу он и вовсе отказывал в способности оригинально мыслить.
Был он пухленьким, лысоватым, невысокого роста пожилым человеком, бойким и чуть красующимся своей оригинальностью. Но мы этот маленький недостаток ему легко прощали, мы испытывали гордость, что на нашем пути встретился такой необычный педагог, такая интересная личность.
Благодаря Абраму Александровичу и ректору Радомысленскому, нам довелось одним из первых увидеть воочию опального Солженицына. На втором курсе мы поставили его рассказ «Случай на станции Кочетовка» и после долгих переговоров и обещаний, что в аудитории не будет ни прессы, ни людей со стороны, нашим педагогам удалось уговорить Солженицына встретиться со студентами.
