Когда к нему пришел Гориккер отпрашивать меня на съемки, Радомысленский уже знал о планах заменить Анастасьеву мною. Так что никакое кино не должно было этому помешать! Радомысленский, настоящий рыцарь МХАТа, любил театр всей душой и непреклонно отстаивал его интересы.
Я, конечно, была счастлива все это слышать, однако к тому времени уже вышла замуж, и, в отличие от меня, у мужа моего с актерством не очень складывалось. Он даже начал подумывать о переводе во ВГИК на режиссерский факультет, но Вениамин Захарович строго сказал, что торопиться не стоит, режиссура от мужа никуда не убежит, а если он закончит школу-студию, это лишь пойдет ему на пользу. Вениамин Захарович добавил, что мужу за свою судьбу беспокоиться нечего: молодую семью никто разлучать не станет – это не в традициях МХАТа.
Значит, наше будущее решено!
Перспектива оказаться актерами МХАТа окрыляла и вдохновляла. Да, театр в то время находился не в лучшей форме, да, его называли «кладбищем талантов» – мол, берут из студии самых способных и потом годами держат в массовке. Но! Но! Но! Это театр мечты! И со МХАТом происходит такое, потому что я туда еще не пришла! С моим приходом, думала я, все изменится! Я была в этом уверена, и я обожала МХАТ со всеми его недостатками. Я любила его историю, его артистов, особый запах его кулис, да и просто удивительную вежливость его служб, особую, фирменную вежливость…
Помню один случай… Как-то Богомолов поставил спектакль «Три толстяка» в филиале МХАТа – когда-то это здание принадлежало театру Корша, а теперь там располагается Театр Наций. Мы, богомоловские студенты, были в спектакле задействованы: девочки играли поварят, мальчики – гвардейцев. Однажды мы, юные козочки, бежали вприпрыжку по пути из гримерок в сторону сцены, а навстречу нам шла немолодая костюмерша, несла на вытянутой руке несколько вешалок с тяжелыми костюмами. Мы, естественно, тут же прижались к стенке, уступая проход по узкому коридору. Но и она тоже встала к стенке, уступая дорогу нам. «Нет-нет, дорогие девочки, спасибо, но вы актрисы, – пояснила она. – В театре все должно быть подчинено актеру. Так что вперед, а я подожду». И мы побежали на выход, гордые своим высочайшим предназначением.
Вообще четвертый, выпускной, курс считался очень сложным и очень нервным. Да, наша судьба решена, но остальным-то приходилось задумываться о будущем. В те времена театральные режиссеры еще ходили смотреть дипломные спектакли в театральные вузы, чтобы отобрать молодых актеров. Театры не были переполнены, как сейчас, и студенты-выпускники весь четвертый курс занимались дипломными спектаклями – в них могли «заметить». Если казалось, что для устройства на работу дипломного материала недостаточно, – готовили дополнительные отрывки для показа в разные московские театры.
В те годы тоже все хотели работать в Москве, понимая, что это центр культуры, что здесь рождается самое интересное, самое спорное, самое новаторское. А если не получится устроиться в московский театр сразу после окончания института, есть шанс показать себя на следующий год: театров в Москве много.
В Щукинском училище была традиция на четвертом курсе помимо дипломных спектаклей готовить концертную программу с песнями, плясками, шутками, отрывками: курс показывал ее разным театральным руководителям. Сохранилась эта традиция и по сию пору. У нас в школе-студии такой традиции не существовало: каждый самостоятельно штурмовал театральные бастионы.
Наш курс приходили смотреть режиссеры: и на сцене школы-студии, и в студенческом учебном театре, приютившемся в Большом Гнездниковском переулке, где когда-то вся Москва собиралась на знаменитые капустники в театр-кабаре «Летучая мышь»…
Ребята волновались, мы с мужем – нет. Мы не готовили отрывков для показов. У нас в кармане – МХАТ! Конечно, никому о разговоре с ректором мы не сказали, но самих нас переполняло умиротворенное счастье.
И вот, конец учению – нам вручают дипломы и оформляют распределение по театрам! Мы сидим в маленькой аудитории рядом с деканатом, и декан факультета объявляет, кому куда отправиться. Мастера при этом не присутствуют.
Большую часть курса взял Ефремов к себе в «Современник». Ему понравился наш самостоятельный спектакль, и он принял практически всех ребят, в нем занятых. Одного мальчика пригласили в театр Маяковского. Красавицу Сашу Дорохину, с которой мы покоряли Скуарцина и Чухрая, пригласил Ленком. Во МХАТ пригласили Ирину Мирошниченко и Алексея Борзунова. Нескольких самых слабых ребят не пригласили никуда… и нас с мужем тоже никуда не пригласили.
Катастрофа
Вот когда мне пригодились воспитание и самообладание. На моем лице не дрогнул ни один мускул – как у королевских особ. Что было на лице мужа, я не видела, следила за своим. Помню, что стоял прекрасный солнечный день, мы с трепетом в душе ждали, когда произнесут наши фамилии, скажут, что нас распределяют в родной театр… А услышали мы то, что услышали. С трудом веря своим ушам, мы встали, мило со всеми попрощались, улыбнулись и ушли.
Мы вернулись домой – в свою комнату в общежитии. Сказать, что мы были раздавлены, – значит ничего не сказать. Нас сто раз переехал многотонный грузовик, и мы были распластаны в лепешку. Мой муж мрачно молчал и про себя думал, что это именно он испоганил мне карьеру и что это из-за него меня не взяли во МХАТ. Вслух он ничего не сказал, но именно эта тяжелая мысль камнем лежала у него на душе, и он считал, что я подозреваю то же самое.
Но я в этот момент ни о чем не думала. Я была оскорблена до глубины души. Не тем, что нас не взяли во МХАТ, хотя это ударило по самолюбию очень сильно. Я была оскорблена предательством. Другим словом произошедшее я назвать не могла.
Разговор с Радомысленским происходил на третьем курсе – и за год много чего неведомого могло случиться. Оскорбило меня то, что со мной можно так поступить! О любых переменах в распределении Вениамин Захарович не мог не знать. Он знал все о жизни театра и его закулисья – всегда знал. Не мог он и забыть о нашем разговоре, о том, что он просил, чтобы я нигде, ни под каким видом не вздумала показываться! Так как же можно было не предупредить, что что-то изменилось?! Как же не сказать вовремя: «Кое-что произошло, иди, девочка, показывайся в другие театры! Устраивайся!»
А теперь все показы завершились. Мы окончили обучение, театры закончили сезоны, и мы с мужем подвешены между небом и землей, как беспомощные котята. Вот тебе и «Папа Веня».
Я человек гордый. Я не стала выяснять, как такое могло случиться. Но я была оскорблена предельно: задето оказалось мое человеческое достоинство. С тех пор многие годы не переступала я порог школы-студии и никогда больше не хотела видеть Вениамина Захаровича. Только спустя 21 год я пришла на экзамен своей дочери – уже в здание бывшей пельменной. Были еще живы некоторые наши прекрасные педагоги. Меня поразило, что мы с нашей дочерью для них в одном ряду – ученики: «Верочка», «Юленька», «Володечка»… Вениамин Захарович к тому времени уже покинул этот свет.
После окончания студии, уже работая в театре Пушкина, я встретила Василия Осиповича Топоркова и его супругу Ларису Мамонтовну в антракте балета «Кармен-сюита» в Большом театре. Балет этот был абсолютным шедевром Родиона Щедрина и Майи Плисецкой. Топорков, увидев меня, бросился со словами, что он обожает этот балет и что они с Ларисой Мамонтовной ходят на каждый спектакль. Топорков был счастлив меня видеть и все спрашивал: почему же я предпочла МХАТу другой театр? Он, мол, считает это моей ошибкой. Я так была рада встрече, так рада, что он меня помнит, что просто сказала: к сожалению, так случилось, что я не во МХАТе. Конечно же, я не стала говорить, какой это был предательский удар и что это совсем не моя ошибка. Но я поняла, однако, что с моим распределением связана какая-то интрига, раз Топорков в курсе, что я должна была оказаться во МХАТе.
