Справедливости ради надо сказать, что вообще это было время, когда менялись идеалы красоты. Время упрощало все: и моду на платья, и моду на мебель. Долой всяческие финтифлюшки на мебели и рюши на платьях! Люди записывались в очереди за мебельными «стенками» из ДСП – прессованных опилок, а старинная, немодная и, конечно, разваливающаяся от старости мебель красного дерева выносилась на свалку без всякой жалости, на радость краснодеревщикам, реставраторам и просто любителям старины.
Поскольку здание нашего театра очень старое, здесь едва ли не каждый год делался ремонт, и уже трудно представить, что когда я пришла в театр, потолки и двери служебных помещений были высоченными, а небольшая комната, где теперь молодые актеры занимаются силовыми упражнениями, на самом деле была лестничной площадкой. Там располагался переход из театра в квартиру Таирова и Коонен – туда же мы, молодые актеры спектакля «Шоколадный солдатик», однажды в антракте пришли под предводительством Марии Сергеевны, незаменимого гримера Алисы Коонен, поздравить великую актрису с днем рождения и вручить ей цветы. Мы позвонили в дверь, массивную, высоченную и широкую, открыла ее сама Коонен и, пока наш красавец актер говорил поздравительные слова и дарил от всех нас огромный букет, мы, стоя на лестничной площадке, во все глаза вглядывались в пространство квартиры, слушали, как льется оттуда тихая музыку и интеллигентный смех гостей. Увидели раскрасневшегося, веселого Яниковского, каких-то незнакомых дам и макеты декораций таировских спектаклей на маленьких столиках. Хотя дверь и была широкой, я увидела только два макета, но Мария Сергеевна говорила, что их у Коонен много. Сама Алиса Георгиевна была нарядная, смеющаяся и очень доброжелательная. И так вдруг захотелось туда, в глубину этой квартиры, просто тихонечко посидеть и послушать. Но увы: мы поздравили и ушли играть второй акт нашего «Шоколадного солдатика». А я подумала, что когда-нибудь все-таки наберусь смелости и попрошу Марию Сергеевну меня к Алисе привести. В ту минуту совсем не думалось, который по счету день рождения она отмечает, и что люди имеют свойство уходить из жизни…
Коонен умерла в августе 1984 года в возрасте 85 лет. Летом, когда все актеры были в отпуске. Потом мы узнали, что шли какие-то долгие переговоры между министерством, дирекцией театра и племянницей Коонен Ниной Сухотской. Вопрос обсуждался такой: что делать с квартирой, организовывать ли там мемориальный музей? Подробностей не знаю, и, вспоминая об этом, опираюсь на слухи.
На следующий год, вернувшись из отпуска, мы обнаружили свежий ремонт и увидели, что на месте квартиры Коонен появились новые гримерные комнаты. Стало быть, мемориальный музей решили не делать. Театр тогда находился в плачевном состоянии: зал не заполнялся, и актеры грустно шутили, что, пожалуй, мемориальный музей собирал бы больше денег, чем спектакли. Часть вещей из квартиры забрала Сухотская, часть отправилась в Бахрушинский музей, и молодые актеры чувствуют себя чудесно в прекрасных новых гримерных, а я, пересекая рубеж и входя в пространство бывшей квартиры Коонен, вижу перед собой тени смеющегося Яниковского и улыбающейся Коонен, слышу тихие счастливые голоса и незнакомую музыку… Я вижу и Марию Сергеевну, прикрывающую нос варежкой, и нас, молодых, толкущихся у двери с цветами.
Начало пути
Я знакомилась с театром, в котором Борис Иванович Равенских был абсолютным диктатором, все здесь подчинялось его воле, коллектив боялся его смертельно и так же смертельно обожал и ненавидел.
Я начала изучать репертуар и пришла в ужас. Мне не нравился ни один спектакль, ни один актер. Неблизким казалось решительно все. Происходящее на сцене, по моим меркам, было несовременно, напыщенно и на котурнах. Ну и еще Равенских славился своими масштабными спектаклями на деревенскую тему. Я не очень понимала, что смогу в этом театре играть… Интересно, что молодежь в театре состояла в основном из выпускников школы-студии МХАТ, до моего прихода здесь даже отработал два года Володя Высоцкий.
Лишь одна мысль примиряла меня с действительностью, что долго я здесь не задержусь. И еще работа с Оскаром Ремезом, который приглядел меня для пьесы под названием «Догоняю свой автобус», давала надежду, что наши репетиции выльются в нечто интересное, выбивающееся из общего стиля.
Оскар Яковлевич Ремез служил режиссером, преподавал в ГИТИСе, ходил смотреть студенческие работы во все театральные институты и на дипломном спектакле «До свидания, мальчики» приметил меня, хотя я играла совсем небольшую роль Жени.
Как-то мы разговорились с Ремезом после одной из репетиций и вышли на тему других моих дипломных работ. Я сказала, что играла Зинаиду в «Дядюшкином сне», а Ремез посмотрел на меня с ужасом и произнес: «Это были вы?..» Зинаиду я играла плохо и сама чувствовала это. Спектакль ставил мой любимый педагог Владимир Николаевич Богомолов, мыслил он масштабно и советовал мне для лучшего понимания образа держать в голове мысль, что в финале «это не Зинаида, ваша героиня, кается, а это вся Россия кается!» Взвалить вину всей России на наши с Зинаидой хрупкие плечи у меня не получалось, ноша была неподъемной, но любовь и вера в Богомолова – нерушимой, и я, каясь, пыжилась и выла на сцене «за всю Россию».
Несмотря на похвалу педагога, чувствовала я себя неуютно. Богомолов нас вообще не ругал, ко многим вещам относился легко, давал материал актеру на откуп или на вырост и, возможно, считал, что со временем я сумею превратить вой в трагедию. Но жизнь дипломных спектаклей, увы, коротка, времени «на вырост» мне не хватило, и по ошарашенному взгляду Ремеза я поняла, насколько неубедительно выглядел мой вой.
Жизнь в театре оказалась непростой. Когда меня представляли труппе, я от стеснения не встала с места, не поклонилась, осталась сидеть с гордо поднятой головой, так что коллеги могли подумать, будто к ним пришла работать английская принцесса. Впрочем, это не имело никакого значения: ко мне заранее отнеслись с безразличием, потому что каждый год в труппу брали какую-нибудь девочку, и руководство даже давало ей главную роль, и она даже начинала репетировать, но незадолго до премьеры девочку отстраняли, а репетировать начинала «муза» и возлюбленная Бориса Равенских, она же, естественно, и играла премьеру. Девочку же потихоньку убирали из театра, либо она уходила сама, либо оставалась, играя в массовке или незначительные роли. Процесс этот был настолько отлажен, что на появление очередной «девочки» – меня – просто не обратили внимания.
«Муза» была из ГИТИСа – плотного телосложения молодая женщина с хорошим голосом и дикцией, прекрасно двигающаяся и лихо отбивающая чечетку. Крепкая, профессиональная актриса, отлично подходящая на роли бойких девушек «из народа». Председатель колхоза, комсомольский вожак, шолоховские героини – то, что она могла играть. Интеллигентность и утонченность были ей противопоказаны, но она так не считала и, что еще хуже, так не считал влюбленный в нее Равенских. И потому она играла все, и ее ненавидели все молодые актрисы.
У Равенских была жена, актриса Малого театра, которая очень страдала от этого романа. Была у него и дочь, но это ему тоже никак не мешало: роман цвел пышным цветом и превращался в театр одной актрисы.
