На концерт Вэя меня, конечно, не взяли, но чуть-чуть репетиции повезло услышать. Голос его поразил и тембром, очень низким, и мощью, а главное – тем, что он и не пел, а будто просто говорил или напевал, легко, совсем не утруждаясь. Я никогда до него вообще не слышала певцов, и потому в моем детском восприятии он показался человеком с голосом медведя или льва. Позже Вей решит остаться в Советском Союзе навсегда, а тогда было много разговоров о необычных гастролях американца и мощи его голоса.
А вот когда приехал на гастроли в Кривой Рог Александр Вертинский, меня на концерт взяли. Сидели мы в конце зала, и в помещении стояла чудесная, внимательная и восторженная тишина, но мне быстро стало скучно. По моим понятиям, Вертинский был очень стар и морщинист, да к тому же артиста осветили желтым светом, отчего и он сам, и костюм его казались нездорово-желтоватыми. Голос его казался стареньким и дребезжащим. Смысла его романсов я не понимала, а мощью он явно проигрывал Вейланду, и я потеряла к нему всяческий интерес.
Мои мамины друзья
У мамы была подруга, в прошлом оперная певица – тетя Сима, – единственный человек, которого мне разрешалось называть тетей, и то только потому, что у нее было трудно произносимое отчество. Мама не признавала никаких «теть» и «дядь», и мне полагалось всех взрослых называть по имени-отчеству, что я и делала: это вовсе не казалось мне сложным. Однажды, уехав на короткие гастроли, мама оставила меня на попечение тети Симы. Сима жила одна в большой квартире с двумя животинками. Сибирская пушистая кошечка стала для меня настоящей достопримечательностью: такую длинную шерсть и такой пушистый хвост я раньше у кошек не видела никогда. С ней вместе у Симы жил обычный рыжий кот, наглый, покрытый шрамами от постоянных драк с другими дворовыми котами. У кошечки было свое ложе – овальная белая низкая корзиночка с мягким матрасиком, где она в основном и проводила время, из дому не отлучаясь. У рыжего не было ничего, но он дома и не жил, приходил только ночевать. Ночевал он на батарее, уходил из дому и возвращался в вечно открытую форточку, при этом квартира была не на первом этаже. Приходил и уходил он в удобное для себя время, сибирскую пушистую принцессу презирал всеми фибрами своей кошачьей души, но не обижал: просто брезгливо обходил, за даму не держал. Его многочисленные дамы, ободранные и облезлые, ждали его рыцарских подвигов в ближайших подворотнях.
Тетя Сима была человеком деятельным и считала, что за ту неделю, когда ребенок находится на ее попечении, она должна принести ребенку конкретную пользу. Для начала она попросила меня, чтобы я ей спела какую-нибудь песню. Я спела. Слух у меня был хороший, и я спела правильно и чисто. Это порадовало тетю Симу, но она сказала, что слух тоже надо тренировать, чтобы ничто не мешало петь чисто, и попросила меня запеть еще раз. Я начала, и тут же начала петь и она какую-то арию из оперы. Голос у нее был громкий, но человеческий, в отличие от львино-медвежьего голоса Вейланда Родда. Я петь перестала и непонимающе смотрела на нее. Тетя Сима объяснила: я буду тебе в ухо петь свое, а ты должна петь свое, правильно и не сбиваясь! Голос у нее был мощный, оперный, и поначалу я, конечно, сбивалась, но тренировки продолжались каждый день в течение недели – под недовольные взгляды котов и, я думаю, соседей. Конкретная польза оставленному ребенку была принесена: к концу недели меня не могла сбить никакая ария ни из какой оперы.
Еще я оставалась, но уже только на одну ночь, у актерской пары средних лет. Запомнилась фамилия милой, женственной актрисы – Светлая. Запомнилось наше мимолетное общение – нежностью и тем, что, хотя у пары не было детей, на кровати в их спальне сидела кукла с закрывающимися глазами, которая стала прообразом моих дальнейших детских выдумок о собственной, случайно разбившейся кукле. Кукла в моих выдумках выросла в размерах и помимо закрывающихся глаз имела еще два достоинства: умела ходить и произносить слово «мама».
Помню еще одну симпатичную семью по фамилии Даниловы, к которым мы с мамой ходили в гости. У этой уже немолодой пары был сын моего возраста, непоседливый и добрый. Его мама тоже казалась доброй, она играла в сказке кикимору, тоже добрую.
Своей детской душой я привязывалась к людям, с которыми сводила судьба, и очень огорчалась, если с ними приходилось расставаться. Сначала, устраивая оперную карьеру, уехала со своими котами тетя Сима (в Кривом Роге оперного театра в ту пору не было); сменила театр и уехала вместе с мужем нежная Светлая, и кукла уехала вместе с ней; и, наконец, соскучившись по озорному мальчику Данилову, я узнала с тоской, что и они всей семьей покинули город, потому что озорной малыш, оказывается, был приемным и кто-то во дворе ему об этом сказал. Родители уверили малыша, что это неправда, но поспешили покинуть места, где многие знают истинное положение вещей. К новым актерам, приехавшим на место старых, я уже не испытывала таких теплых чувств.
У меня мало близких людей. Однажды я вдруг осознала это, когда выросла. И я поняла, что мне этого малого количества достаточно.
С юности я не тороплюсь принимать людей в свое сердце: для меня это глубокий и чувственный процесс, и мое сердце, очевидно, на большое количество привязанностей не рассчитано. Но зато и разрыв, если случается, всегда оказывается болезненным. Время не лечит – и моя сердечная память не позволяет забыть, почему разрыв произошел. Возможно, по этой причине я человек закрытый. Я дружелюбна, но инстинктивно держу дистанцию, да и общение в обычном понимании мне не очень нужно. Потому тех, кто знает меня хорошо, немного. Моя дочь долгое время звала меня в шутку инопланетянкой, но с возрастом, возможно, стала понимать меня лучше, хотя она совсем другая: общительная и открытая. Для моего мужа мои поступки и суждения всегда оставались загадкой. Вот уж с кем мы при таком долгом единении и совместной жизни – люди с совершенно разных планет. Я долго могу быть одна, и мне не бывает скучно. Я могу отдыхать одна – и за две недели на каком-нибудь курорте не сказать никому ни единого слова, если рядом нет знакомых. Мне это не в тягость. Когда мы оказались на гастролях в Израиле, мы хотели пройтись экскурсией по монастырю молчальников, но не попали туда из-за недостатка времени. Но мы заинтересовались, в чем, собственно, заключается этот обет. Постучавшись в монастырь, мы спросили об этом у монаха, который открыл калитку. Выяснилось, что обет состоит в абсолютном молчании, и он, этот монах, – единственный, кому дозволено говорить, потому что он водит экскурсии. Ушли мы оттуда, задумавшись, а Ольга Аросева вдруг сказала, что, пожалуй, Алентова чувствовала бы себя в этом монастыре комфортно.
Сказалось на мне и общее северное и частное мамино суждение, что если уж говорить, то по делу. Так что разговорчивостью по пустякам ни я, ни мама не отличались. Молчаливая любовь к маме была всеобъемлющей. Она осталась самым близким мне человеком на всю жизнь. Мерилом чистоты, вкуса и интеллигентности.
Мама была профессионалом. Я видела, как она работает над ролью, слышала ее разборы и разговоры с Юрой о готовящемся спектакле. Когда ее срочно вводили в спектакль и нужно было быстро выучить текст, именно я становилась ей помощницей: подавала ей реплики партнеров, а она зубрила свой текст. Когда мама обзавелась несколькими коронками на зубах, весь дом наполнился скороговорками, чтобы ничто не мешало правильному и четкому произношению.
