Иногда у мамы в комнате останавливались, будучи проездом в Москве, актеры, с которыми она работала прежде; иногда они просто приходили к ней в гости и рассказывали о своем житье-бытье. Маму любили молодые актеры, и у нее было среди них немало друзей. Нас с Юлей мама тоже приглашала на чаепития, тщательно готовилась к нашему приходу стараясь угостить получше.
Я радовалась такой ее активной жизни, мама расцвела. Нас с Юлей она очень любила, помогала: водила Юлю в детский сад и на лечебные занятия исправлять осанку. Но когда я была свободна, мама убегала к себе со словами, что свой угол – это благо.
Через четыре года после расставания мы с Володей решили воссоединиться, он переехал к нам, и мы вместе отвели Юлю первый раз в первый класс. Мама стала оставаться у нас все реже, ей казалось, что на таком маленьком пространстве нас слишком много, что нам тесно. Это было совсем не так, потому что мама, как человек интеллигентный, никогда не вмешивалась в нашу жизнь. Но щепетильность, желание не помешать, не оказаться лишней проявлялись сверх меры, и уговорить ее остаться ночевать было невозможно: она уходила к себе. А поскольку к тому времени Юля подросла и пошла в школу, мама считала, что ее миссия помощницы закончилась. Возможно, она помнила, что сама много работала, а я и уходила в школу и возвращалась домой одна. Да и мужа моего мама так и не приняла. Внешне это никак не выражалось, но теплоты в отношениях не возникло. Мама постаралась устраниться из нашей жизни.
Мне это было очень тяжело принять, но пришлось. А вот попросить о помощи было практически невозможно уже из-за моей щепетильности – раз мама самоустранилась, я не хотела ее нагружать. И потому во время съемок фильма «Москва слезам не верит» десятилетняя Юля бегала одна, а на шее висела у нее ленточка с ключом, а я в каждый перерыв неслась к телефону и звонила узнать, пришла ли она с прогулки, а если пришла, то села ли за уроки.
Обиды
Мама была очень обидчива. И, несмотря на нашу большую любовь друг к другу, отношения наши складывались непросто. Я всегда беспокоилась, не обиделась ли она на что-нибудь. Когда я училась в институте, мама вязала мне свитера и платья, шила мне костюмы, подсмотренные в журналах мод. Когда я вышла замуж, стала посылать мне больше денег, понимая, что студентам жить трудно. При этом им самим с Юрой жилось нелегко. Она любила меня безмерно, я чувствовала это и была благодарна за эту любовь столь же безмерно. Но все всегда происходило по маминой инициативе. Сама я не могла попросить ни о чем. Думаю, может быть, этот внутренний запрет на любые просьбы остался с детских военных лет, когда дети ни о чем взрослых не просили.
Когда мама уже жила с нами в Москве, я сразу замечала, если она чем-то огорчена или обижена, потому что она сразу становилась «нездешняя», как шутливо мы называли это ее состояние. Но выяснить, что случилось, что именно ее обидело, не представлялось возможным: она замыкалась в себе и вежливо, но холодно на все вопросы отвечала, что все в порядке. Когда Юля жила месяц у нее в Брянске, я писала ей письма с гастролей и, не получая ответа, сходила с ума, поскольку сама была очень тревожной матерью. С трудом дозвонившись по междугородней линии до Брянска, я взволнованно спросила, все ли у них в порядке, здоровы ли они обе и почему мама мне не пишет. На мои вопросы я получила холодный ответ: «Потому что не пишешь ты!» «Я пишу, я все время пишу!» – кричу я в трубку. Позже мама получит сразу все мои письма и поймет, что нет моей вины в том, что почта задержалась. Но как же мне было тяжело в тот месяц! Мама выражала обиду безразличием к человеку, ее обидевшему, даже если это ее родная дочь.
Уже позже, размышляя о наших сложных отношениях, я поняла, что мама строила со мной отношения так же, как мачеха Павла Павловна строила их с ней: у мамы не было другого опыта. Павла была к ней безразлична, и, наверное, ей, ребенку, было это безразличие очень тягостно. Но мама так же поступала со мной. Вот только я была ее родной дочкой, и она меня любила, и я это чувствовала, хотя до моего взросления мама это тщательно скрывала. Отношения наши всегда были с дистанцией, и я всегда жила со страхом нечаянно потерять ее любовь. Конечно, мамино горькое детство сказалось на ее характере, и я всегда ее жалела и очень хотела скрасить ее жизнь, понимая, как мало в ней было счастливых моментов.
Когда нам вручали Государственную премию за фильм «Москва слезам не верит», я пригласила маму с собой в Георгиевский зал Кремля, где проходила церемония. Мне казалось, что она была и горда, и взволнованна, и счастлива. И я в самом деле думаю, что это счастье – когда родители доживают до становления и успехов своих детей.
Когда «Москва слезам не верит» прогремела на всю страну, у нас стали брать интервью многочисленные издания. И в первой же публикации я читаю в своем интервью абзац о том, что с маленькой Юлей нам никто не помогал. И понимаю, что для мамы эти мои слова – удар в самое сердце, потому что она помогала мне всегда. А уж с Юлей!.. И в интервью я подробно, с благодарностью рассказывала о маминой помощи, начиная со студенческих наших лет и до сих пор. А когда я окончила институт, она прислала мне деньги, чтобы я купила себе шубу и не мерзла в «обдергайчике», как она называла мое пальто на рыбьем меху. Потом «шуба» стала нашей с мужем идеей фикс. Шубу мы честно искали долгие годы, но она не находилась, а деньги, присланные на нее и отложенные в отдельный конверт, очень пригождались, когда средств не хватало, а не хватало их почти всегда. Но мы честно докладывали деньги в наше «шубное» НЗ, когда они каким-то образом иногда появлялись. Когда родилась Юля, она нам подарила холодильник. Мы всегда брали у мамы деньги в долг и, когда она ушла из жизни, остались ей должны.
Я не понимала, почему журналистка упустила мои благодарности маме. Тогда еще желтизны в прессе не было совсем. Я-то помню, что моя фраза звучала так: первые три года жизни Юли нам с ней было трудно справиться одним, никто не мог нам помочь: моя мама работала и жила в другом городе, а Володина уже ушла в мир иной. Но потом я рассказала о том счастье, когда приехала мама, о своем покое, так необходимом, о своей ей благодарности. Все это было сокращено, возможно – просто для более пронзительного сходства моей жизни и жизни моей героини, а может, просто из-за того, что на интервью не отвели столько знаков!
Я не ошиблась – мама оказалась оскорблена предельно. Мы все тогда верили прессе беспрекословно, и убедить маму, что это недоразумение, я не смогла. Она мне не поверила и обиделась на меня как-то глубинно, стала бывать у нас еще реже, да и делиться своей жизнью тоже перестала.
Через какое-то время мама даже попросила меня устроить ее в Дом ветеранов сцены. Я пыталась убедить ее, что это будет выглядеть дико: у нее же есть я, да и мама еще молода для ветеранства! Но мама настаивала. В ее просьбах я никогда отказать не могла. И я пошла просить о помощи славную Веру Кузьминичну Васильеву, которая шефствовала тогда во Всероссийском театральном обществе над московским и ленинградским домами. Я говорила с ней, пряча глаза, потому что было невыносимо стыдно, что при еще молодой дочери мать рвется в дом престарелых! Что же я за дочь такая? Причину я назвала: сложные отношения с моим мужем, но и это было стыдно. Что же это за муж, который не может наладить отношения с матерью жены? Это говорила не Вера Кузьминична, это я кричала внутри себя, сгорая со стыда. Интеллигентная Вера Кузьминична сказала, что узнает, как это можно сделать. Придя домой, я сказала маме, что выполнила ее просьбу и в ВТО постараются узнать, как можно нам помочь. Как ни странно, после этого тема Дома ветеранов не возникала больше никогда.
