На мамин день рождения мы приехали с Юлей. Она мило и даже весело беседовала с нами как со знакомыми людьми, но вряд ли понимала, кто мы на самом деле. Ездили мы в Видное всегда на нашей «Волге», вел ее Володя, но заходить к маме не мог, ждал меня в машине или в саду.
Когда я приходила, мама всегда просто сидела на своей кровати и о чем-то думала. Я садилась рядом и рассказывала про нашу жизнь. Женщины, ее соседки по палате, приходили, уходили, иногда стояли у окна. Мама всегда сидела как-то безучастно, не тупо, а задумчиво. Однажды, закончив свой визит, я решила подойти с улицы к окну и посмотреть: как она? Хотела помахать ей с улицы рукой. Я подошла к окну и увидела, что мама сидит в той же позе, в какой я ее застала, когда пришла, а гостинцы лежат на тумбочке: она их и не видит. Я постучала в окно, но она меня не услышала.
Защитная реакция
Когда-то давно, когда еще был жив Юра, меня после спектакля вызвали к нашей заведующей труппой, яркой, жизнерадостной рыжей женщине, и она, строго посмотрев на меня, спросила: «Ваша мама живет в Брянске?» Я, как в рапиде, начала от нее отступать, отгораживаясь, вытянув руки перед собой и при этом, кивая… Я падала в обморок.
Я решила, что мама умерла. Мой испуганный организм не хотел слышать эту страшную весть и инстинктивно от нее спасался, отгораживался. Меня, конечно, подхватили, дали воды, успокоили: речь шла всего-навсего о звонке в Брянск со служебного телефона – в театр пришел счет, его нужно было оплатить. И нужно было просто узнать, не я ли звонила. Звонила не я. Но я долго не могла прийти в себя после пережитого кошмара. Чем старше становилась мама, тем чаще я видела сны, что мама умерла, и просыпалась с тягостным чувством потери и половину дня оставалась в смятении…
Однажды позвонили из Видного и попросили меня приехать. Мы были с Юлей дома вдвоем, Володи с машиной не было. Я сразу легко сказала, что приехать сегодня никак не смогу, может быть, завтра… Там повесили трубку.
Юле было 19 лет. Она смотрела на меня широко открытыми, испуганными глазами и говорила, что надо ехать… Но я упрямо повторяла, что я никак не могу, что у меня много намечено дел на сегодня и что папы нет с машиной: как я поеду? Потом почему-то появился вдруг Володя, а дальше я все плохо помню. Мы, конечно, поехали, но ни как ехали, ни что я думала, пока ехали, я не помню. И что это за дикая, неадекватная реакция была на звонок из Видного, я тоже понять не могу. Раньше ведь нам никогда оттуда не звонили и, раз позвонили, значит, наверняка что-то случилось. Как можно было не догадаться об этом? Я не догадалась или мой мозг не хотел догадаться? Я помню четко: мысли, что случилось что-то с мамой, у меня не возникло вообще. Более того, вскоре я совершенно забыла об этом звонке и о своей реакции на него. И только сравнительно недавно, несколько лет назад, Юля мне напомнила этот эпизод, и он фрагментами проявился в моей памяти, ошеломив несуразностью защитной реакции моего мозга.
Мы приехали, и все втроем пришли к маме в палату. У нее случился инсульт, и она была без сознания, часто и тяжело дышала. Всем было очевидно, что ситуация безнадежная: всем, кроме меня.
Там действительно работали люди добрые. Они позвонили мне, понимая, что это конец, позвонили, чтобы я застала маму в живых, но что у нее инсульт – не сказали. Там, в палате, медсестрички мне говорили, что ничего страшного, что это пройдет, что вот совсем недавно одна из медсестер из такого же инсульта вышла и оправилась совершенно; и я слушала и верила. Я стояла у изголовья кровати на коленях и говорила маме безостановочно, что очень ее люблю, что прошу за все прощения и что, если она меня слышит, пусть подаст какой-нибудь знак, – и после этой просьбы из закрытых маминых глаз выкатилась слеза.
Мы поехали домой под уговоры медсестер, что все будет хорошо.
Мама умерла через четыре часа после того, как мы уехали, не приходя в сознание. Позже Володя скажет, что он видел, что это агония, и не понимал, почему медсестры говорят о выздоровлении.
А я поняла. Как сказать дочери, что мать умирает? Они хотели потихоньку, постепенно подготовить близкого человека, считали, что так милосерднее, эти славные и добрые женщины. Я тогда обижалась на них за то, что не сказали, что это конец, потому что я могла не уезжать и мама могла умереть у меня на руках, чувствуя мою любовь и тепло.
Мамы нет уже более тридцати лет, а я сейчас пишу эти строки и горько плачу. Давно перестала обижаться на девочек-медсестричек: они хотели мне помочь, спасибо им большое за эту соломинку в тот момент. Я сама не понимала, как мне тогда была необходима надежда.
Мама умерла 23 декабря 1988 года на 71-м году жизни. Зима была невероятно холодная. Мы заказали отпевание в храме рядом с Бабушкинским кладбищем, куда в могилу к Юре положили и маму.
Ехали из Видного с гробом очень долго, намного дольше, чем обычно, потому что пришлось пережидать какую-то аварию впереди нас. В храме нас ждали две мои подруги, которые промерзли в ожидании. На отпевание мы, естественно, опоздали и отпевали маму вместе с каким-то умершим мужчиной. Хоронили ее в своей одежде, которую мы привезли в Видное. Там ее переодели из казенного. А туфли мы не привезли, забыли в суматохе, и я очень по этому поводу переживала. Из Видного гроб везли закрытым, а на отпевании открыли, и я увидела маму. Лицо ее было умиротворенным и даже губы тронуты улыбкой. Я положила в гроб маме туфли и немного успокоилась.
31 декабря было девять дней. У нас давно лежали билеты на встречу Нового 1989 года в Дом кино. Мы пошли. Все встречали Новый год, а мы поминали маму. Посидели недолго и ушли ночевать первый раз в новую квартиру, в которой еще ничего не было из мебели и в которой мама никогда не была. Квартира – напротив Дома кино, удобно. Возвращаться в Олимпийскую деревню, где мы обитали последние месяцы, сил не было.
Мама прожила в Видном полтора года. Теперь, когда я вижу ее во сне, вижу обязательно живой и веселой, и мы что-нибудь вместе делаем. Тогда я иду в церковь и ставлю свечку за упокой души моей мамы. Просила на исповеди простить мне грех такого конца маминой жизни, и священник мне этот грех простил, и знаю, что после прощения греха возвращаться к нему нельзя… но совсем не возвращаться у меня не получается. Мне стало легче от прощения, но…
Не так давно пришлось столкнуться с похожей ситуацией у наших друзей. Они очень состоятельные люди. Новые времена, у них свой бизнес, свой дом и большая семья, и все живут в одном доме. На третьем этаже, окруженная любовью всех живущих в доме и тремя сиделками, лежит цветочком мама. Меня привели к ней поздороваться. Я увидела улыбающуюся, совершенно счастливую женщину, которая тоже не узнает никого из близких, но она с ними живет в доме, хоть и отделена двумя этажами, чтобы ей же и не мешать. Дом многолюдный и шумный. В доме бывают праздники, взрослые и детские. Все домочадцы приходят к ней пожелать доброго утра, а вечером спокойной ночи. Если бы я могла обеспечить маме такой конец жизни, я была бы спокойна и счастлива. Рассказала об этом Юле, а она мне ответила, что и в нашем случае можно было бы что-то подобное сделать. Этими словами она снова ввергла меня в пучину вины. Но, главное, я все равно не знаю, что мы могли бы в тех условиях нашей жизни сделать. Чтобы нанять сиделок, обеспечить круглосуточный уход за таким больным, нужны немалые деньги, а у нас их тогда совсем не было.
