Молодой человек выпил много, но держался прилично и сказал, что сейчас мы пойдем наконец в совсем другую компанию: не туда, куда собирались вначале, но тоже к студентам. Только ему надо зайти на минуту домой захватить подарок. Я, конечно, согласилась. Мы вышли к знаменитому Дому на Набережной, вошли в один из его подъездов, поднялись на лифте, молодой человек открыл дверь своим ключом, и мы попали в квартиру, где тоже жили москвичи, но уже, очевидно, с очень хорошим достатком. В квартире было темно: видимо, все уже спали, хотя времени после наступления Нового года прошло совсем немного, может быть, час-полтора, трущобы от Дома на Набережной оказались недалеко. Квартира была огромной, и мы на цыпочках прошли в комнату молодого человека, нигде по дороге не зажигая света, под его «т-сс!».
Мы оказались в комнате, похожей на склад мебели, здесь даже стояла ненужная детская кроватка без матрасика. Мне стало жалко молодого человека. Мне показалось, что он как-то очень неприкаянно себя чувствствует у себя в доме. Ему было неуютно и в компании, с которой мы праздновали: он молчал, только пил и ел, и ему явно было неудобно передо мной. Я, фантазерка, сразу представила, что он, видимо, нелюбимый ребенок в семье, а любимый ребенок – новый, чья детская кроватка, из которой он вырос, выставлена за ненадобностью в неухоженную комнату нелюбимого сына. А может быть, у него и нет родителей? – подумала я. Может, он с бабушкой и дедушкой живет, раз спят уже в час ночи после Нового года? Хотелось сказать ему, чтобы не огорчался, что год только начинается, пусть скорей берет свой подарок – и вперед, туда, где весело, молодо, счастливо! Все это сказать не получилось, потому что подарок он искать не стал, а, несмотря на всю свою внешнюю интеллигентность, начал достаточно агрессивно предлагать мне разделить с ним скромное ложе. Получив от меня столь же агрессивный отпор и, очевидно, испугавшись шума, который я могу поднять, он оставил притязания и мгновенно уснул храпящим сном очень пьяного человека.
Мне было двадцать лет. Я была наивна и даже предположить не могла, что со мной такое может случиться и что любимый праздник так ужасно закончится.
Я подошла к окну и с тоской посмотрела на Кремль, на пустынный мост – ни одного прохожего, ни одной машины! Все празднуют Новый год! Я вдруг поняла, что очень устала и пешком до дома не добраться. Я стояла у окна и ждала рассвета и когда откроется метро. И вдруг в три часа ночи на Большом Каменном мосту появились редкие машины. Конечно же! Люди начали разъезжаться по домам из гостей!
Я стала тихонько выбираться из квартиры: коридор, лифт, парадное, улица! Ура, я на свободе! Я поеду, если повезет, на такси в общежитие, в свое родное общежитие! Я стояла на углу моста, было очень холодно, а я в капроновых чулочках, и у меня очень замерзли ноги, но как только я почувствовала, что они замерзли, возле меня остановилось такси! Само! Ведь должны в Новый год случаться чудеса! В те времена поймать такси в Москве было проблемой, а уж в Новый год… только чудом! Я быстро нырнула в теплое, гостеприимное нутро такси и по пустой Москве быстро доехала до общежития, вошла в его воздух, пахнущий разлитым по полу шампанским, а еще конфетами, мандаринами и молодым весельем: здесь только-только закончили праздновать. Я вдохнула в себя этот воздух и подумала вдруг о Меньшове, о том, что больше всего на свете я хотела бы сейчас увидеть его.
Дружба-любовь
Через какое-то время я получила письмо от бабушки, папиной мамы, которая каким-то образом меня разыскала. Огромное послание было написано в оскорбительном тоне по отношению к маме, ее обвиняли и в смерти папы, и во всех остальных смертных грехах. Потом я получила письмо от самой мамы, испугавшейся, что я поверю бабушке, которая ей тоже написала нечто угрожающее. Эта история стала для меня тяжелым стрессом. Я успокоила маму и для себя приняла решение вычеркнуть бабушку из своей жизни. Я не ответила на ее письмо: я никому не могла позволить обижать мою обожаемую маму.
Уже не осталось у меня подруг и я делилась переживаниями с Володей. Как-то незаметно наша дружба переросла в привязанность. А потом началась весна. Близились экзамены по общеобразовательным предметам. Наших мальчиков переселили на старую Трифоновку, чтобы освободить одно крыло общежития для ремонта, но ремонт все не начинался, и мы с Меньшовым забирались туда готовиться к экзаменам. Для бесед в нашем распоряжении теперь оказалось не только окно в конце коридора, но и целое крыло общежития с пустыми комнатами.
Подготовка к экзаменам довольно быстро переросла в тайные любовные свидания, предрассветные расставания со страстным желанием увидеть друг друга снова. Наши любовные отношения оставались для всех незаметными, и это придавало им особую прелесть.
Летом нас послали гастролировать с концертами на целину, в Казахстан. Естественно, там нас селили порознь: девочек отдельно, мальчиков отдельно. Пылкое сердце моего возлюбленного этого выдержать не могло, и он, потихоньку от меня, сказал старосте курса, который занимался расселением, что нас следует селить вместе. Так наш секрет оказался раскрыт, и я с удивлением обнаружила, сколько мужских сердец на курсе огорчилось моим выбором.
После целины мы на лето разъехались: Володя – к своим родным в Астрахань, я – к своим. Первый раз мы расставались в качестве влюбленных, и Володя взял с меня слово, что я буду писать ему каждый день, и он мне – тоже. Он объяснил, что это важно – быть в курсе дел друг друга. Мне это казалось дикостью: разве можно набрать новостей на каждодневное письмо? Но он настаивал и требовал с меня честного слова. Я дала его неохотно, но как только мы расстались, я стала ждать от него письма и сама писала много и с радостью. Вот тут-то мама и забеспокоилась о том, что, несмотря на явную влюбленность (писанина отнимала много времени) я не собираюсь замуж.
Ежедневные письма стали невероятным счастьем: прочитав одно, я с нетерпением ждала следующего. Так мы и поступали всю нашу жизнь: я уезжала с театром на гастроли, Володя на съемки или даже за границу, и письма нужно и должно было писать ежедневно. До сих пор помню, как одно из его писем из Парижа не дошло ко мне на гастроли, потерялось в пути, а оно было продолжением первого, и я очень и очень огорчалась.
Начало третьего курса ознаменовалось тем, что педагоги были неприятно удивлены, узнав, что мы с Меньшовым – пара. Володя не пользовался их симпатией, и кто-то из наших наставников даже попытался ненавязчиво меня вразумить, безусловно, желая добра: это, мол, непростительная ошибка, он не москвич, он беден, он бесперспективен и, наконец, так не делаются карьеры, а твоя, деточка, карьера может быть многообещающей! Меня злило, что всем известно о моей сугубо личной жизни. С юных лет я была интровертом и считала, что никто не имеет права давать мне советы и каким-либо другим способом участвовать в моих проблемах. Я и на Меньшова злилась, потому что это из-за него все стало известно и все принялись обсуждать мою жизнь…
Мы стали искать комнату. Каждый день бегали на улицу Горького под арку рядом с театром Ермоловой – там находилась справочная по сдаче жилья. Наконец повезло: мы нашли крошечную комнату в двухкомнатной квартире в Черемушках. Хозяйкой оказалась молодая женщина с двумя мальчиками-дошкольниками, она была малоразговорчива, ее муж сидел в тюрьме, и мы стали для нее удобными квартиросъемщиками, потому что приходили поздно, а уходили рано. Но нам пришлось трудно: снимать в Москве жилье – дорогое удовольствие. На этой квартире мы прожили год. А тем временем наше общежитие с Трифоновки перевели поближе к студии, до нее теперь какие-то пять минут ходьбы. И нам дали в новом общежитии комнату!
