О странностях любви
Володя пригласил меня на предварительный просмотр своего – своего! – фильма «Розыгрыш». Кино оказалось чудесным. Доброе, умное, с прекрасными актерами, с модной темой – создания молодежных музыкальных групп. Я искренне радовалась за него: наконец-то у Володи ВСЁ получилось, и он был совершенно счастлив. Фильм представили к Государственной премии и эту награду он получил.
За время нашей разлуки я снялась в восьмисерийном телевизионном фильме «Такая короткая долгая жизнь» с прекрасным сценарным материалом, восхитительными партнерами – все в превосходной степени, да к тому же огромным зрительским успехом. «Такая короткая долгая жизнь» стала одним из первых наших телевизионных сериалов, к вечеру улицы Москвы пустели: люди торопились к очередной серии. Фильм получился очень интересным, достоверным и трогательным.
Кроме того, я выпустила спектакль «Невольницы», тоже нашумевший в столице. Но Володю я на свои премьеры не приглашала. Наши пути к тому времени уже разошлись, и ему тоже стало понятно, что вернуться к прошлому невозможно. Впрочем, мне было приятно приглашение посмотреть «Розыгрыш». Наверное, думала я, в какой-то степени он считает этот фильм нашей общей победой. Во всяком случае, мечтали-то мы о Володином режиссерском поприще вместе!
Жизнь шла своим чередом. Однажды летом, отправившись на гастроли и проезжая мимо Орла, где снимался в это время Володя, я услышала Юлино жалобное: «А здесь мой папочка!» И впервые подумала, что Юля, наверное, скучает по отцу. И еще, что, может быть, зря я не сообщила Володе телеграммой, когда мы будем проезжать Орел: побыл бы он с Юлей, пусть и пятнадцать минут, на перроне. Мне казалось это ерундой, а он, зная о нашей предстоящей поездке, просил обязательно прислать ему телеграмму. Я росла без папы и не знала, что это такое – иметь папу: мне всегда хватало мамы. Но Юля-то виделась с папой каждую неделю…
А позже, уже в Москве, Володя готовил статью о Ромме и попросил меня о помощи: поискать в нашей с ним переписке фрагменты, где он пишет о Михаиле Ильиче. Володе нужно было восстановить какие-то подробности, он сказал, что ему это очень важно и очень нужно и что дело срочное. Все письма хранились у меня, и я ответила, что поищу. Стала искать, перечитывая письма… И погрузилась в то время, а с ним и в те чувства нашей такой юной, чистой и горячей любви. И все вспомнилось: все-все ее детали, и смешные, и глупые, и трогательные, и горькие. Я стала плакать и чувствовала, как со слезами оттаивает мое заледеневшее сердце. Мне стало жаль нашей любви – такой необъятной и такой необыкновенной…
Когда Володя в следующий раз пришел к Юле, я впервые за долгие годы посмотрела на него внимательно. Я увидела его женским, а не сестринским взглядом. Я увидела, что он все еще ходит в тех вещах, которые я купила ему перед расставанием. Прошло почти четыре года, и вещи поизносились. Он сразу почувствовал мой изменившийся взгляд, а я сразу почувствовала, что он его почувствовал. Мы не сказали друг другу ни слова. Все было как обычно, но воздух вокруг нас переменился.
Вспомнилось сейчас, как однажды я оказалась в одном купе с Мариной Ладыниной. Мы ехали в Киев на какой-то кинематографический праздник. Марина Ладынина, любимая и популярная актриса, соперничавшая с Любовью Орловой, теперь была немолода и почти забыта, но кинематографисты старались ее не бросать и приглашали на какие-то общие праздники. Мы познакомились с ней только сейчас, в купе. Ладынина была приветлива, доброжелательна и грустна. Она все время смотрела в окно, а потом вдруг заговорила. Не со мной – с самой собой в моем присутствии. Уже давно умер ее трудный и неверный муж Иван Пырьев, давно стихли сплетни и разговоры: и об их разводе, и о новых влюбленностях Пырьева. Ладынина пережила Пырьева на тридцать пять лет, замужем за ним была двадцать. Она смотрела на дорогу и говорила несвязным монологом: словам нужно было вылиться из измученной, одинокой души. Она говорила, как много раз ездила по этой дороге, как эта дорога ей дорога́ и как хорошо она знает каждый кустик, растущий вдоль пути, как она эту дорогу любит, как она сейчас любуется каждым подросшим деревцем. Это она говорила внятно. Но между этими внятными словами произносилось и много совсем невнятных, путаных, но почему-то понятных и пугающих обнаженностью сердечной муки. Слов о любви к тому безвозвратно ушедшему времени, к умершему мужу, к их непростой, такой далекой жизни. И все она давно простила, и остались у нее только любовь непроходящая, и вот эта дорога – начало их счастливых дней, и теперь, наверное, ее с ней последняя встреча. Дорога должна быть милостива и должна выслушать ее послание-признание, потому что больше у нее никого нет: ее ничто не связывает с той, прошлой, незабываемой и счастливой жизнью. Кроме тебя, дорога, – ты же все еще существуешь, как пока и я. И только мы с тобой все помним. Больше не осталось никого. Но осталась любовь, прими ее и передай ему…
Потом мы молча легли спать, и в следующий раз я увидела Марину Алексеевну на сцене Дома кино. Ей вручали приз «За честь и достоинство». Ладыниной было, по-моему, уже лет девяносто, и я не могла сдержать слез и плакала долго и горько, глядя на нее и вспоминая ее молитвенный монолог – прощание с дорогой и с дорогим прошлым.
…Через какое-то время мы с Володей решили попробовать склеить то, что, как оказалось, разбилось не до конца.
По маминой линии у меня три или четыре поколения – священнослужители. И, возможно, их молитвами все случилось так, как случилось. За годы жизни врозь у каждого из нас могло произойти многое, что помешало бы нам воссоединиться. Например, если бы мне встретился достойный человек и я бы его полюбила. Но… он не встретился. Или если бы у Володи родился ребенок. Но… он не родился.
Чужие драмы
Приближалось 1 сентября, и мы с Юлей готовились пойти первый раз в первый класс. Поскольку школа была с углубленным изучением французского языка, требовалось пройти собеседование, и я порадовалась, какая у меня умненькая дочь. Володя захотел, чтобы на празднике первого шага в школьные годы Юлю держали за руки и мама, и папа. Мы отвели Юлю в школу, а встретив из школы, сказали, что папа теперь будет жить с нами. И услышали совершенно ошеломивший вопрос: «А как же Оля?»
Устами младенца глаголила истина. Вопрос был справедлив и меня ошеломил в первую очередь тем, что именно его я задала Володе, когда речь зашла о нашем возможном воссоединении.
Когда я спросила Володю: «А как же Оля?» – Володя ответил, что с Олей он уже расставался не однажды, но на этот раз расстался окончательно, задолго до нашего разговора. Уже месяц он не живет в ее квартире, так что трагедии никакой нет: ему нужно только поехать и забрать свои вещи.
Он ошибался. Если не трагедия, то драма случилась. Собранные вещи ему отдали спокойно, добавив: «Да куда ты денешься? Все равно придешь обратно, как обычно!» А вот после слов: «Я возвращаюсь к Вере», – началась драма. Наверное, эта женщина очень его любила, даже если и понимала, что он каждый раз возвращается к ней от безысходности. Наверное, скрывала от себя эту правду и надеялась, что своей любовью в конце концов завоюет его сердце. Володины слова о возвращении к жене, где есть ребенок, лишили ее надежды. Это, конечно, мои домыслы: со слов Володи я только знаю, что Оля после его заявления испугалась, никак не хотела его отпускать и припомнила все плохие слова, сказанные им в минуту раздражения в мой адрес. Она искренне желала уберечь его от меня. Володя признался, что расставание оказалось для Оли неожиданно драматичным и он сам был этим потрясен.
