– А при чем тут я?
– Ты, Слава, каждую ночь кричишь во сне: «Верните мне, верните…» – только не голову, ну, ты понял. Мне это мешает спать, да и потом, я прямо-таки вижу культурную деградацию на твоем примере.
– Я так кричу?
– Каждую ночь, Жоржик.
– Прекрати! Как думаешь, что с этим делать?
– Ну подождем, потом сходишь к психологу.
Как мы знаем, психолог не помог, и через тридцать два дня Славик сидел на кровати, разбуженный Людой после очередного ночного кошмара.
– Слушай, Славик, – сказала она. – Давай вот о чем подумаем: фраза из Булгакова, он мистик. Что-то ты с этим делом набедокурил. Слушай, а ты этой Юле, вообще-то, сказал, что ты ее обманул? Может, из-за этого? Она же из добрых побуждений, можно сказать, из светлых! Срочно найди ее и все расскажи, повинись, может, тебя и отпустит. Просто я пытаюсь забыть ту историю, а ты мне каждую ночь о ней напоминаешь…
Славик явился в больницу:
– Юлечка, я очень перед тобой виноват.
После долгого повествования Юля расцвела:
– То есть у тебя все хорошо? И ты снова можешь…
Не имеющий ничего святого Славик тут же переориентировался:
– Конечно, хоть сейчас… Просто мне было очень неудобно, что я так нагло тебя… дезинформировал.
– Запомню это слово. Ну и слава богу, что так. И спасибо, что повинился. Я за тебя свечки в церкви ставила, чтобы тебя жена не бросила.
– Свечки в церкви?
– Ну да… А что? Я каждый день прохожу мимо, ну и как-то привыкла.
– Больше не ставь, я тебя прошу. Тогда меня жена точно не бросит!
Больше Славику сны не снились. Жоржиком его еще долго называли. Но он запомнил навсегда: если обманываешь ангелов, то мстить за них начинают демоны.
Track 4 / Палимпсест. Монолог танцовщика
Я недавно летел из Мюнхена в Петербург. С моим персональным телевизором что-то пошло не так, точнее, он не работал, а книгу я забыл в отеле. Ищу что почитать, заглянул в карман кресла, где журналы, и, представляете, нашел тетрадку, всю обшарпанную, – понятно, долго она уже на свете живет, и в ней что-то вроде дневника. Я не удержался.
Автора зовут Виктор. Я так понял, сейчас ему 35 лет. Но начну я с записи, когда ему было 26, хотя она переписана из предыдущей тетради. Он, скорее всего, с психологом работал. Тот ему поставил «Эффект палимпсеста». Не лезьте в «Гугл». Я тоже не знал об этом. Сейчас объясню. В древности бумаги толком не было, писали на пергаменте, ну и экономили. Иногда один и тот же пергамент использовали несколько раз. То есть напишут что-то важное, потом это важное перестанет быть важным, его сотрут и на этом же пергаменте напишут что-то новое, и так иногда несколько раз. Так вот недавно ученые предположили, что на самом деле, даже если информацию с пергамента стереть, она как бы не до конца исчезает, вроде бы все равно меняется молекулярный состав чего-то там. Ну и эффект, когда твое прошлое на тебя влияет, когда проявляется в каждом твоем поступке, если я правильно понял, психолог этого Виктора назвал палимпсестом. Вы сейчас все поймете. Записей много. Прочту четыре.
Итак, Виктору 26 лет.
«Вот вы спросите: „Когда я бываю счастлив?“ Редко. Очень редко. И об этом потом не помню. Стоит выпить рюмку, и я сразу забываю. Забываю и становлюсь счастлив.
Мои друзья очень любят, когда я такой. Я им себя напоминаю, себя до… До того, когда я не помнил, что помню сейчас. Однажды меня нашла таким проводница в поезде. Я сидел в туалете и спал. Она меня нашла, а я ничего не помню: кто я, что я делаю в этом поезде, только свое имя помню – Виктор и мамину фамилию – Антонова. И все. На улице зима. Я в носках. Откуда я в ее вагоне – непонятно. Все пассажиры на месте, я какой-то лишний и ничего не помню. Она сказала, что я улыбался, был счастлив, приветлив – и незаметно, что пьяный, просто веселый. Но по правилам такого пассажира «ниоткуда» нужно с поезда снять. Мало ли какой террорист. А за окном минус двадцать, а я как будто с кровати встал в туалет. Но закон есть закон.
И вот уже почти меня высадили, вдруг вбегает в этот вагон Валера, мой кореш, с которым я ехал, чуть ли не кричит: «Витя! Вот ты где! Мы весь поезд прочесали!» Я этого тоже всего не помню. Валера потом сказал, что смотрел на меня счастливого и сам улыбался. Потому что он мне как брат и таким меня не видит в последние годы. Все просто. Я если пятьдесят грамм выпиваю, я вообще все забываю.
А главное, забываю, что мы тогда сделали. Кавказ. Война. Мы в одном селе пленного нашего нашли. Глаза выколоты, живот вспорот, лежит в овраге. Мы и устроили. Всем. Всем, кто в селе был. Не знаю, что с нами тогда случилось. Очнулись: все почти убиты – это если так, без деталей. А там были-то, считай, одни гражданские. Вот с тех пор все и поменялось. Как с таким жить? Жить, конечно, можно, только вот улыбаться не получается. А когда выпью, то все забываю. И улыбаюсь. Я вообще очень веселый раньше был. Мне тут доктор сказал, что я должен себя простить. Простить. Я пробую. За нескольких из той деревни уже простил. А вот за… Не хочу вспоминать. Как бы совсем все стереть».
Наши души – это такие листы пергамента, на которых близкие нам люди что-то пишут. И чем ближе человек, тем глубже следы его слов, и, как ни стирай потом эти надписи, все равно то, что было, проступает и не дает нам дальше жить спокойно или неспокойно, тут уже кто как хочет.
Вот написала мама тебе в детстве на душе́, что не хотела, чтобы ты рождался, – ты с этим всю жизнь мучиться будешь. Хотя и в обратную сторону работает: если что-то хорошее на душе было нанесено, потом очень надо постараться, чтобы его темным чем-то зачеркнуть. Поэтому нельзя абы кому на наших душах разрешать писать. Но кто об этом думает?
Виктор, 27 лет.
«Может показаться, что у меня крыша съехала или мой психолог дурной. Нет. Я ведь доказать все это могу. Ира, когда ушла от меня, я с души все стер. Наждаком. Все, что она на ней написала. А потом еще растворителем прошелся, ну чтобы с гарантией, чтобы без шансов. Года два ушло. И смотрю на душу – чистый лист. Начал как-то с людьми заново учиться разговаривать. И с одной женщиной доболтался до брака. Уже дату выбрали. И тут я вдруг стал замечать, что меня раздражает, как она дышит. Громко. И ничего сделать не могу. То есть вообще ничего. И тут я вспомнил, что ведь это ее, ну Иру, раздражало, если человек громко дышит. Я ей еще говорил, что так нельзя. Человек же не виноват, что у него так бронхи шумят. А потом я еще на пальцы стал обращать внимание: широкие какие-то, и опять вспомнил, что ее они тоже в людях раздражали. То есть не стер я Иру. Точнее стер, а все осталось на душе, и, как стереть, непонятно. Музыка ее осталась, книги, кино, запахи. Все осталось на душе, как эффект палимпсеста. Мне психолог так и сказал. А что делать, не знаю. Только если душу, как пергамент, сжечь совсем. И то я не уверен. Да и как ее сожжешь? Хотя я пытался. Почти получилось. Таким зельем заправился, что мало кто выдержал бы. Но психиатры справились. Два месяца, правда, ушло, но вернули шарики да ролики на место. Я все к чему? Каждый раз, когда кому-то писать на душе разрешаете, помните, что, может, стереть не удастся.
