– Ему не хочется, чтобы ты называла его Крис, – бросила она Виктории через плечо, будто они в кафе одни и ведут совершенно отдельный разговор. – Ему не нравится имя «Крис». Ему хочется, чтобы ты звала его так, как зовут в Кинвере. Как там тебя зовут, пап? Как тебя зовут, когда ты их там развозишь, когда бог пошлет? – Он вдруг испуганно скривился, и она рассмеялась. – Малыш Осси? Так там тебя зовут?
– В общем, по-моему, Бледные Луга – чудесное название для улицы, – сказала Виктория.
– Но ты знаешь, что оно значит? – сказала Перл. Последний раз сердито мазнула тряпкой по столу, потом ушла раньше, чем Виктория успела ответить.
– Ты осторожней ходи на Бледных Лугах по ночам, – повторил старик.
Глаза были в нем самым старым, самым изношенным. И все же на донышке синевы его радужки что-то все еще терпеливо поблескивало – поневоле задумаешься, нет ли того же и в хрупких костях его глазниц. В дождливый день кафе как будто разговаривало само с собой музыкой восьмидесятых и девяностых, выставленной на задумчивую громкость, и его дочь посмотрела в окно и прошептала:
– Всю неделю льет без остановки.
Погода держалась прежняя. Прогулки Виктории удлинялись. Дом эволюционировал без ее ведома: с каждым возращением что-то менялось. Лестница, заново оштукатуренная и покрашенная «Легкой Нейтральной Краской», пела от света. По вечерам теплый воздух накрывал сад, пока она молча стояла босой на газоне – думая, что еще поменять, рассеянно слушая выпивох на улицах, лай собак на окраинах городка – и глядя, как цветы блекнут бледным неоном в полную тьму. Мастера уходили один за другим. Инженер центрального отопления, который держался особняком и приступал к работе, только когда заканчивали остальные, ушел последним. Леса уже сняли, за одно утро, – они шест за шестом звенели о кузов поджидающего грузовика, словно детали экспериментального ксилофона. Чувствуя легкое одиночество, она перешла дорогу и сфотографировала дом на телефон. «Потому что я хочу получать удовольствие от жизни, – думала она, – возможно, впервые».
Фасад, бледно-серый с известняково-белым, сиял в свете обеденного солнца – живительный эффект, хоть и контрастирующий с ошпаренным на вид мидлендовским кирпичом дома 91 – второй половины первоначальной постройки. Викторию еще не убедил собственный выбор. Скорее корректный, чем дерзкий: единственный риск – что эти краски будут жить вместе долго и счастливо – или достаточно счастливо, – но выглядеть при этом так, будто молча тоскуют по какой-нибудь приличной улочке у Клапем-Коммон.
И все же она думала: «Это мой дом. Идеально!»
Тут дверь дома 91 с грохотом распахнулась, и из нее вышла Перл. На ней были белая футболка и вареные джинсы-бойфренды; в локте зажат пакет из химчистки со своей рабочей формой. Она помахала, обернулась запереть за собой дверь, а затем, снова открыв и крикнув внутрь: «Тогда не забудь занести их попозже, а то его удар хватит!» – подошла к Виктории, которая от удивления потеряла дар речи.
– Ну, теперь стало совсем красиво, – сказала она.
– Ты так думаешь? – спросила Виктория. А потом застенчиво: – Входная дверь – цвета «лондонская глина».
– Вот, значит, как это у них называется.
– Я и не знала, что ты живешь по соседству. Ты ни разу не говорила.
– Мы и не живем, – сказала Перл. Весь дом, объяснила она, принадлежал отцу Осси, которого звали Старым Осси и который устроил здесь паб. До его смерти здание целиком было пабом, а потом его сын снова поделил дом надвое.
– Потом здесь находился склад, пока Осси не продал вторую половину твоей матери. – Она улыбнулась из-за выражения лица Виктории. – О да, я и маму твою знала. Когда-то мы с ней были близки. Мы с ней плавали. Часто. В основном в бассейне, но иногда я подбивала ее и на речку.
Виктория только глазела в ответ.
– Боже мой, – сказала она.
– Она была сильной пловчихой.
– И представить такого не могу.
– Ну, это правда, – сказала официантка. – С ней все было хорошо, с твоей мамой.
После этого необъяснимого вердикта Виктории уже как будто нечего было добавить. Оставалось только прикрыть глаза ладонью и рассматривать фасад дома 91, где окна первого этажа рассекались под странными углами серыми обвисшими изгибами тюля, а слабое, но заметное потемнение в полуметре под стоками напоминало отметку прилива на высоте десяти метров, словно улицу затапливало во времена, когда та находилась куда ниже верхушки холма. В небе над проседающей крышей побежали белые облачка; на их фоне прорисовались силуэты стеблей кипрея – цветущие, буйные. В конце концов Виктория покачала головой. Получалось представить только одну жидкость, в которой плавала ее мать, – джин-тоник.
– Я и не думала, – сказала она.
– Смотреть тут особо не на что, да? На этой улице рано или поздно каждый дом побывал пабом. Мы здесь жили, пока мне не исполнилось десять, но, когда умер Старый Осси, переехали жить к остальным в Ущелье. – Она неопределенно махнула на север, где главная улица сворачивала на Вулпит-роуд, а потом тут же проваливалась между новостройками и редкими рощами к Северн. – Там тоже сперва был паб. Пабы всегда были излюбленной профессией этой семьи, – объявила Перл так, словно сама – из какой-то другой семьи. – Нам это очень помогло, – подытожила она.
Ветер слегка усилился, принес запахи жарки и тихое пение соек, стороживших руины крепости Джоффри де Лейси. Наверное, испытывая собственную силу, он зашуршал пакетом из химчистки в руке Перл. Та рассеянно опустила глаза и снова отвернулась.
– Знаешь, что нам нужно? – продолжила она. – Теперь нам нужно сходить поплавать! Нам с тобой!
Виктория содрогнулась.
– Это вряд ли, – сказала она. – Ненавижу воду.
Устыдившись собственной запальчивости, она была вынуждена прибавить:
– Прости, я не хотела так резко!
Перл только отвернулась к главной улице, чему-то молча улыбаясь. Помахала и крикнула: «Как сам?» кому-то, кого Виктория не видела. Потом посоветовала:
– Надо чаще пробовать, когда предлагают. Я и маме твоей так часто говорила.
– На этих выходных я хотела купить розы для сада, – сказала Виктория, а потом добавила раньше, чем подумала: – Хочешь со мной?
В десять утра следующей субботы они сели в «Фиат», чтобы Виктория быстро доставила их на северо-восток городка, где они планировали разыскать в лабиринте дорог Чайлд-Беквит – особняк шестнадцатого века в стиле греческого возрождения, перестроенный в начале 1830-х. Прибыли они скорее к полудню, чем к одиннадцати, и парковка уже была забита. От хрома внедорожника прошлогодней модели отражалось яркое солнце, обливая светом темные тисы вокруг. В деревьях носились ватагами по трое-четверо молчаливые целеустремленные дети, увлекаясь каждым ручейком или болотцем. Чистейший музейный опыт. Платишь, покупаешь аудиогид, сбегаешь из сувенирки в старой конюшне – и мгновенно окунаешься в чье-то представление об истории: девяносто гектаров парковой территории с двумя искусственными озерцами, обширными лесами и храмом с ионическими колоннами. Вниз от древних кедров сбегали длинные лужайки; формальные тропинки под ногами становились мшистыми и бесшумными, заводили лишь в задумчивые кущи; а за главным зданием под ногами гулко звучали ступени и плиты из песчаника.
