Между тем Виктория, не столько напуганная, сколько измотанная усилиями придать смысл тому, что она видит, попятилась из комнаты.
– Прошу прощения, – сказала она. – Кто-нибудь знает, что случилось с Перл?
Они прекратили танец и уставились на нее; и, пока Виктория шла ко входной двери, молча собрались, толкаясь, на лестнице над ней.
– Она снова ушла, – сказал один из них. – Этой девочке ничем не угодишь.
– Нашей девочке Перл, – сказал кто-то еще выше под общий смех.
– Да твою мать, – сказала Виктория и предоставила их своим делам.
Она поднялась обратно на холм и, вернувшись домой, включила телевизор. На экране премьер-министр, с приоткрытым ртом и больным видом, повторил что-то три раза; снова выключила. Потом достала фотографию матери и Осси в «Лонг Гэллери» и провела пальцем, словно пером граммофона «Дансетт», по сложным складкам и сгибам, словно могла ее в каком-то смысле проиграть, как пластинку. Как узнать положение дел, если не знаешь заранее, где искать? Как узнать, в каком контексте находится нужное знание? Она пыталась силой мысли проникнуть в полыхающе-рыжие оттенки снимка, в воспоминания о караоке и дешевых гирляндах пропавшего Рождества, как вдруг услышала голоса у дома по соседству.
Решила сходить и посмотреть, на случай если это Перл.
В воздухе чувствовались свежесть и ясность другого времени года. Закат окрасил макрелевое небо над лавкой зеленщика. Источником шума оказались мужчина и женщина, которые, не получив ответа у дома 91, уже направлялись через калитку Виктории к следующей цели.
– Как мы рады, что вас застали, – сказала женщина. Она смеялась. Ее зовут Бренда, сказала она. Она была нервной, лет тридцати, опрятной и презентабельной в стиле «Маркс и Спенсер». Голубые глаза. А мужчина был Томми Джеком.
Увидев Томми, Виктория сразу недвусмысленно дала им понять, что ей неинтересно.
– Отвалите, – сказала она.
– Просто мы сегодня обходим людей, – сказала ей Бренда, – чтобы поделиться вот этим. – Она вложила в руки Виктории «Детей воды» в мягкой обложке.
Виктория вернула ее.
– Ты что, дурак? – спросила она Томми Джека. – Что все это значит?
– Мы иногда знаем то, чего вроде бы не знаем, – заметила Бренда. – Ты так не думаешь? Я так думаю.
– Ну прекрасно, – сказала Виктория и начала закрывать дверь.
– Они – прошлое, ты же понимаешь, – сказал Томми Джек, нервно подаваясь вперед. Было видно, как он ненавидит и боится закрывающейся двери; как она его ранит. Уж лучше бы дверь и не открывалась вовсе. – Теперь мы – будущее. Теперь у всех будет шанс.
– Кто «прошлое»? – спросила Виктория. – Вы о чем?
Захлопнула дверь и крикнула из-за нее:
– Вы сами-то себя слышите? Это просто какая-то идиотская религия!
– Тебя и дальше будут посещать видения, – сообщил с другой стороны Томми.
Это взбесило Викторию, которая дрожала в прихожей, смотрела на черно-красную плитку и пыталась вспомнить, чем занималась до их прихода. Прочистила горло.
– Мне это неинтересно, – сказала она больше себе, чем Томми Джеку; ответ не казался ни адекватным, ни в любом случае истинным. Она снова открыла дверь, дождалась, когда они отойдут подальше на главную улицу и повернут у цветочного магазина в верхнем конце Коксолл-лейн, потом окликнула:
– Какие видения? Какие еще сраные видения?
Они остановились на углу и на секунду оглянулись, с лицами белыми и искривленными нервозностью, будто испугались, что она погонится за ними через весь город. Томми Джек сделал одной рукой странный успокаивающий жест.
– Что еще за сраные видения? – снова крикнула Виктория.
А сама вспоминала, как во сне лама благородно и терпеливо поднималась по тропе из моря тумана в Ущелье.
Она вернулась к себе и лихорадочно переставила мебель в гостиной. «Сволочь», – сказала она, хотя сама не знала кому. Потом передержала на сковородке рыбные палочки и ела их вилкой вместе с жареной картошкой; съела малиновый «Дуал» из холодильника. Пыталась читать «Комнату Джейкоба», но добралась только с шестнадцатой страницы до семнадцатой, после чего заснула глубоким сном на диване. Проснулась намного позже, в сером свечении «Айфона», хотя было очевидно, что никто не звонил. Ей нравилось видеть свои книги на полках в нишах рядом со старым камином; ей нравились валлийские одеяла и парча, наброшенная на мебель, чтобы замаскировать, что мебель принадлежала ее матери. Ставни все еще стояли открытыми, было темно. Почти снова заснув, она услышала, как спокойный голос где-то рядом на улице – будто кто-то сидел под самым окном с тех самых пор, как она въехала в дом, сидел без движения, прижимаясь к холодному георгианскому кирпичу, чтобы его никто не видел, – произносит слова:
– Вита? Вита?
Сдвинуться с места невозможно, обнаружила она, – ни от окна, ни к нему.
– Подь сюда, Вита, – уговаривал голос.
Виктория лежала как можно неподвижней, пока не услышала, как оно уходит по улице. Тогда она влезла в куртку и выбежала следом, в поля за домами, где останавливалась и пряталась каждый раз, когда слышала зов. Ночь была ясной. Луна проливала на пейзаж мягкий пиксельный свет, отбрасывая черные корявые резкие тени, подчеркивая и преувеличивая каждый изгиб; вышки ЛЭП, потрескивающие и шипящие, словно бы изгибались над Викторией, как на линотипной иллюстрации. В этом далеком краю голос ее покинул. Она стала озираться.
И вдруг теперь звала уже сама Виктория – «Ау! Ау!» – но без ответа.
Потом ее притянули к себе большие темные порослевые леса, высаженные для добычи древесного угля: Боле, Суини и Листнау; Заводской, Работного Дома и Самоубийц. В этих старых лесах, накрывших бардак от восемнадцатого века, было теплее, чем на обнаженном откосе; лабиринтовая топография тропинок и пригорков, рассыпающиеся известняковые печи и терриконы глинистого железняка молча и мрачно тянулись до края Ущелья, на склоне которого каждую зиму выкорчевывался из грязи очередной вяз и устало кренился в объятья ближайшего соседа. Путь Виктории – если его можно так назвать – по пересеченной местности, от ручья к ручью, состоял сперва из короткого преодоления крутого холма, после чего неизбежно шло усталое осторожное соскальзывание с другой стороны. Ее руки месили воздух. Она заблудилась. Ей казалось, она не совсем владеет собой. Мимо, откуда ни возьмись, пронеслись восемь оленей – по узкому перешейку между двух заросших каменных карьеров. Она могла только наблюдать, как они мерцают между деревьями куда-то по своим делам, бледные в лунном свете. Зачарованная, но все же испуганная – жительница Лондона в луже слякоти, – она брела почти всю ночь, пока зловещий полусвет в предрассветный час не вывел ее снова на опушку; там она огляделась.
У лугов за лесом был побледневший и высушенный на ветру вид начала марта, словно между деревьями Виктория сбросила несколько месяцев жизни; воздух разносил запах, который она могла узнать, но не назвать, а сам двигался по небу, словно холодная серая жидкость. В тридцати метрах с поля на поле пробрасывались электрические провода. У ближайшей вышки ЛЭП заговорщицки бликовала вода – знакомый пруд официантки с сопутствующими поваленной ивой и затонувшими цветами. Виктория, с облегчением от того, что так точно определила свое местоположение после целой ночи неразберихи, выбежала из леса так, словно повстречала человека, а не географический ориентир; затем развернулась и бросилась обратно, когда увидела, что по длинной лощине от города кто-то приближается. Эта фигура медленно прояснялась и стала сперва женщиной, а потом – самой официанткой, с тенью длинной, с походкой совершенно сексуальной, расслабленной и все же оптимистичной.
