Он встретился с Викторией перед рестораном «Ла Белль Елен», встроенным в ветреную площадь на чизикской стороне реки. Когда он приехал, она уже стояла там, прислонившись к речной насыпи и с сомнением глядя на дорогие плавучие дома, сквозь чьи стеклянные неомодернистские надстройки во время прилива можно было видеть, как бликует на волнах солнце. Они рассмотрели друг друга. Она обняла его отчаянней, чем он ожидал. «Здравствуй, незнакомец!» – сказала она. На ней были длинный голубой комбинезон с эластичным поясом с пряжкой-застежкой, в руках – целлофановый пакет из «Сейнсбери». Прическа – высокий фейд, покрашенный в цвет «желтый „Дейтона“» в процессе, который она вскоре распишет ему в деталях.
– Боже мой, – сказал он.
– Как с языка снял. – Она отстранилась от него. – Но ты такой худой!
– Что-то заработался, – скромно ответил Шоу.
«Ла Белль Елен» только начал заполняться. Внутри Виктория впала в задумчивость.
– Помню, тебе всегда здесь нравилось – сказала она, словно ее что-то беспокоило, но не хотелось портить вечер. Вместо этого она съела две-три оливки и хлеб; потом выпила полбокала «Кампари» с содовой, это ее вроде бы взбодрило.
– Пожалуй, возьму краба в мягком панцире и тартар из лосося. О, и смотри. Тортильони с жареным манури и трюфельным соусом! – Она откинулась на спинку. Вздохнула. – Иногда я скучаю по Лондону, – призналась она. Неожиданно нагнулась и порылась в сумке из супермаркета, достала прямоугольный сверток, завернутый в искусное подражание коричневой бумаге.
– Чуть не забыла, – сказала она. – Я тебе кое-что привезла!
Сняв упаковку, Шоу с удивлением обнаружил старую детскую книжку «Дети воды» – с мятыми углами, запахом сырости и пыли, словно ее хранили на чердаке; но в остальном – в хорошем состоянии.
– Это книга моей матери, – сказала Виктория.
Шоу открыл наугад и прочитал:
Ах, какая кукла у меня была,
Так она румяна, так она мила.
Лучше всех на свете куколка моя.
Но однажды куклу потеряла я.
Видно, позабыла где-то на лугу,
Отыскать никак я куклу не могу
[13].
– Мило, – сказал он. – Спасибо.
Тут она рассмеялась, словно ожидала какого-то другого ответа, и отвернулась.
– Не самый мой любимый писатель, Чарльз Кингсли, – призналась она. – Но мне показалось, тебе понравится. В смысле, как прикол. Эту книжку многие помнят из детства, да?
Шоу – который из детства помнил только сборники сказок Мейбл Люси Аттвелл, – не знал, что ответить. Прочистил горло.
– Мне здесь нравятся картинки, – сказал он и еще раз поблагодарил.
– Давай поедим! Я вправду проголодалась.
– Итак. Как жизнь? – спросил он, когда они сделали заказ.
– Ну, сделала очень интересную новую прическу – хотя, если честно, кто сейчас не, – и вот я здесь с тобой. – Она подлила ему из маленькой бутылки «Флери», но сама почти не пила. – Причем такое ощущение, что заодно еще и со всеми в мире. Здесь всегда было так людно?
Когда он не ответил сразу, она продолжила:
– В общем, это не столько прическа, сколько личное сочинение на тему причесок.
– Под «жизнью» я имел в виду жизнь в общем, – заметил он.
– О боже, давай просто поедим и не будем в это углубляться. Тебе вкусно?
– Телятина очень хорошая.
– Всегда любила эту комнату, – сказала позже Виктория.
Было десять часов, молока дома не нашлось. Шоу с трудом пытался открыть окно. Ночь за ночью рама разбухала от речной сырости.
– Тебе не кажется, что здесь пахнет? – спросил он.
Если посчитать все комнаты, где он жил со времен переезда в Лондон, получалось десять; это число на фоне его опыта жизни в этих комнатах, его воспоминаний о комнатах и воздухе в них, выглядело маловатым. Было ощущение, будто жизнь задвинула его намного дальше в двухзначные цифры. Может, во время его кризиса и правда задвинула: по ночам, закрывая глаза, он иногда видел комнаты в Уэмбли, Южном Тоттенхэме и Арчуэе – в таких местах, где он вроде бы не жил, необлагороженных и темных, обязательно с болтающимися на петлях дверями, обязательно с застрявшими в открытом или закрытом положении окнами – комнаты развивались и деградировали вокруг него, как неудавшиеся формы жизни. Он сам не знал, что имел этим в виду, – разве что они напоминали временные чехлики, которые сварганила какая-то никчемная личинка в русле ручья. Из них дом 17 по Уорф-стрит, на взгляд Шоу, был самым неумелым чехликом.
– Ты была здесь только раз, – напомнил он.
Но Виктория уже перешла на новую тему.
– А, и твоя рыбка! – воскликнула она, словно только сейчас вспомнила, что ее дарила. – Твоя блестящая рыбка! – Рыбка в благородном молчании уставилась на Викторию выпученными ляписовыми глазками. Сейчас Шоу заметил, что атмосфера Темзы взяла свое: губы потускнели, перуанские серебряные бока потемнели от оксидов, тело сгибалось уже не так легко.
– Как вы вдвоем поживаете? – поинтересовалась Виктория. – Все еще хорошие друзья?
Шоу сдался и прекратил дергать окно.
– По-моему, у меня нечего выпить, – сказал он.
Она аккуратно вернула рыбку на полку.
– Да я и не пью. Никогда особо не пила – только с тобой, потому что паниковала из-за твоей паники. – Она подошла к окну, бросила взгляд на Уорф-Террас – ее машина еще на месте, – потом без предупреждения обняла его.
– А ты все еще в панике? – Потом отпустила и отвернулась. – Мое женское чутье подсказывает, что да.
– Я могу за чем-нибудь сбегать, – предложил Шоу.
Вместо этого они пили быстрорастворимый кофе и сидели в разных концах кровати, словно незнакомцы. Весь оставшийся вечер ему казалось, будто она скрывает свои ожидания.
– Ты ни разу не ответил на мои письма, – произнесла она. Не успел он придумать, что сказать, как она забрала у него чашку и толкнула его на кровать. – Ты их наверняка даже не читал. Ты столько всего пропустил. У меня там в провинции настоящие приключения. – Она стала выбираться из комбинезона. – В чем наш секрет? У таких, как мы? Как у нас получается закрыть все двери наглухо? Даже не пытайся отвечать. Мы оба не понимаем, что я несу.
Шоу узнал момент слабости и спросил:
– Ты правда видела труп в тринадцать лет?
– Я так раньше просто говорила, чтобы привлечь внимание.
– И работало?
Она пожала плечами.
– Ой, да даже не знаю.
И потом:
– С тобой вот сработало.
Около двух часов ночи она сказала:
