– Тим? Эй? Тим, ты там?
В комнате было пусто, хотя казалось, что в воздухе еще растворяются десятилетия жизни разных съемщиков, словно маслянистый осадок в воде: процесс, непрерывный с 1750-х, подпитываемый бесконечностью человеческой нужды. На голых половицах отпечатались в виде неровных темных пятен повседневные предметы – кресло с подлокотниками, односпальная кровать, возможно, газовая плита. Вот и все. Тима не было. Возможно, он вообще здесь не жил, а только за чем-то заходил. Шоу, готовый в это поверить, подошел к окну и поднял желтую хлопковую занавеску. На противоположном тротуаре в сторону Мортлейка уходили двое беседующих мужчин, их большие и прозрачные тени падали на стены пивоварни от поздневечернего городского свечения, которое, хоть и не в силах развеять тьму, разливалось как будто сразу со всех сторон. В остальном Уорф-Террас не сильно отличалась от обычной точки зрения Шоу. Он ожидал чего-то большего.
В углу стояли несколько убитых картонных коробок. Он без интереса их прошерстил – почти сразу обнаружил под каким-то компьютерным хламом, запутавшимся в собственных проводах, три папки «Истлайт», надписанных «Открывая ритуалы», «Морт Лейк» и «Наши отношения с городами суши» соответственно.
Первая была набита старыми чеками и железнодорожными билетами; во второй находилось что-то вроде дневника, набранного с одинарным пробелом на печатной бумаге; третья, резко пахнущая кумином (а под ним – чем-то еще, что Шоу так и не опознал, хотя заподозрил «Викс Вапораб»), оказалась пустой. Он вывалил билеты и поворошил их на полу – Вустер, Лестер, Грэнтем, Регби. Снова Грэнтем, потом «Бирмингем-Централ». Поездки по Мидленду, уходящие в прошлое на двадцать лет, а то и больше. Шоу наобум пролистал дневник, пока не открыл на случайном месте: «После этого мы наблюдали, как существо уверенно вошло в Барнсский пруд, ни разу не задержавшись и не дрогнув, исчезнув под поверхностью. И все же глубина в пруду не превышала полуметра». На полях кто-то добавил: «Когда они говорят „под водой“, следует понимать, что говорят они не в традиционном смысле. Возможно, так они позволяют себе, насколько могут, сказать что-то еще».
Узнав стиль подачи по «Путешествиям наших генов», Шоу пропустил несколько страниц, потом еще; тут его так внезапно застигло врасплох собственное имя, что секунду-две он не осознавал, что увидел, и потом пришлось отлистать назад. «Бедняга Шоу! – гласил дневник. – Вынужденный верить, что он ни во что не верит, из-за того, что может найти в себе единственную веру – единственное глубокое утешение, – с которой не смеет расстаться: он всегда был одним из нас. Насколько же его внимание посвящено поддержанию иллюзии, будто все с ним происходящее невозможно испытать полностью – лишь запомнить и позже истолковать в качестве символа. Его сознание действует не в полную силу, так что ему остается работать только с бесконечным возвращением подавленного».
Тут все в комнате словно пошатнулось, накренилось друг к другу. В воздухе были слабый объективный вздох – звук, что могли бы издать неодушевленные предметы, если бы расслабились, – запах пыли. Шоу встал на колени и закрыл глаза, стараясь дышать, как он надеялся, размеренно. Чувствуя только клаустрофобную отрешенность, какое-то ожидание, словно кто-то наблюдает, когда он что-нибудь скажет или сделает – или поймет, что надо сказать или сделать, – Шоу схватил первое, что подвернулось под руку, и вывалился из комнаты, захлопнув за собой дверь. Воздух в его комнате казался тошнотворным и густым. Он опустил глаза на руки и обнаружил, что взял два ребристых викторианских флакончика и открытку с Линкольнским собором в 1971 году, где с обратной стороны было нацарапано: «Шкатулка, найденная в великих египетских руинах». Снова звонил его домашний.
– Пошел ты, – сказал он трубке. – Пошли вы все.
Он запер дверь, включил весь свет в подъезде и с грохотом спустился на Уорф-Террас, ни разу не беспокоясь, что кого-то потревожил.
Три часа: плоская ночь без звезд, только капелька луны цвета рыбьей чешуи, пара облаков, влажность скорее валенсийская, чем лондонская. Темза поднялась. Шоу шел вниз по течению, пока не пересек реку в Барнсе и не вернулся по северному берегу назад, между жилыми домами и илом, между потемневшими пабами и стенами садов в Стрэнд-он-зе-Грине, туда, где вдоль набережной и у острова Оливера бурлит черная вода, и минут через сорок пять добрался до офиса. Там он нашел не Тима, а Энни, развалившуюся в офисном кресле спиной к двери, с головой под странным углом, словно голова недавно завалилась набок и слишком отяжелела, чтобы ее поднять. Энни уставилась на карту своего брата, приколотую на свое законное место на стене над столом.
Шоу тронул ее за плечо.
– Энни?
Нет ответа.
Ничего похожего на спиритический транс. Она знала, что он здесь, но ее самой как будто не было. Такое сосредоточенное отсутствие произвело свой эффект: Шоу тоже уставился на карту. Тут и там ее забрызгало мелкими каплями крови. Он вспомнил многолюдный гастропаб: картофельные равиоли с лесными грибами; человек, которого он почти не знал, смеялся и перекрикивал шум: «На побережьях рождается больше людей, чем ты можешь себе представить!» Паб он помнил, но не тот вечер. И как бы он ни моргал и ни щурился, глядя на карту, уже не получалось сделать так, чтобы суша и море поменялись местами. От усилий он утомился, но не остановился.
Время от времени Шоу косился на Энни Суонн. На ее щеке блестел пот: кожа под ним, словно оптически очищенная, выглядела старше, чем он помнил. Чувствовалась мягкость, губчатость. Кожа казалась хрупкой и бумажной. Надави пальцем, подумал он, и останется ямочка. А потом медленно разгладится. На поверхности Энни была старой – гораздо, гораздо старше, чем под поверхностью. Она смотрела на карту, Шоу смотрел на карту; суша была морем, море – сушей. Какое-то время так все и оставалось. Потом Шоу почувствовал себя так, словно его освободили – то ли по ее решению, то ли из-за каких-то обстоятельств, неподвластных им обоим. Но свобода от мыслей о карте только подтолкнула его к мыслям о запертой двери: он шатался по кабинету, выдвигая ящики и заглядывая под мебель, чтобы найти, чем ее поддеть. Вскоре Энни сказала:
– Это тебе не понадобится, Ли.
Он удивленно посмотрел на нее. Голова не сдвинулась. Голос, хриплый и полный жизни, звучал словно откуда-то еще – рядом, но не в комнате, не в ее теле.
– Ли, – повторил голос. Потом булькающий смешок, словно из засоренной глотки, но сколько он ни ждал – больше ничего.
Дверь открылась в замусоренную каморку не больше туалета: средства для чистки на полках; пластмассовые корзины для хранения с прочными замками и прозрачными крышками; комок стиролового уплотнителя из реки, разъеденный и антропоморфный; резиновые сапоги; комбинезон на крючке. Корзины были набиты частями тел: одни – целые и узнаваемые, другие – грубо нарубленные: прозрачные бескровные суставы, безобидные, как недоваренная курица. Шоу почувствовал не более чем недолгое отвращение. Под слабым запахом отбеливателя в воздухе висел еще более слабый запах, который он бы не смог описать словами. Части, когда он их пересчитал, складывались в одного человека. Мужчину. Лет пятидесяти.
