Мадлен Астор поморщилась, сидя в кресле в их укромном уголке для завтрака у окна. Нынче тело никак не позволяло ей удобно устроиться, даже если уютно завернуться в просторный халат, как будто в бархатную палатку. И Мадлен никак не могла согреться, вспоминая, что тело Тедди сбросили в воду на рассвете, задолго до их пробуждения. От одной мысли тошнило. Она хотела поприсутствовать, но Джон Джейкоб – Джек, как он любил, чтобы его называли, – решительно запретил.
«Только не хватало, чтобы ты упала в обморок на похоронах слуги», – сказал он.
Мадлен сходила поговорить с женщиной-врачом о своей тошноте, беспокоясь, что та связана с беременностью. Доктор Лидер, здравомыслящая, хоть и не критически настроенная, предположила, что все дело в событиях предыдущего вечера, а также в затяжных вине и страхе Мэдди.
Доктор заверила, что не стоит считать себя виноватой. В конце концов, в смерти Тедди не было ее вины. Просто иногда так случается. Ни с чем не связанное событие, ничего не значащее.
Но все-таки в произошедшем была ее вина. Для нее это было яснее ясного.
– У нас кончился чай, миссис Астор. Послать за добавкой? – спрашивала служанка, хотя слова словно долетали к ней сквозь толщу воды.
Ее супруг зашелестел газетой.
– Дорогая… мисс Бидуа задает тебе вопрос. Ты хочешь еще чаю или нет?
Джек смотрел на нее тем взглядом, который уже спустя всего несколько месяцев брака стал раздражать ее. Как будто он школьный учитель, а она – непослушная и не очень способная ученица.
– Нет, благодарю.
Горничная кивнула и вышла.
Затянувшийся медовый месяц в Европе и Египте был для них способом избежать внимания прессы – столько домыслов о сроках их брака, столько насмешек, – но все оказалось намного лучше, чем Мадлен ожидала. Они чудесно провели время. Все – и даже близость – происходило между ними легко и искренне. Пусть он и почти в три раза старше, и некоторые ее школьные друзья шептались и хихикали, представляя, на что это будет похоже, Мадлен с удивлением выяснила, что все далеко не так ужасно. Джек добивался ее удовольствия с терпением человека, который никогда не знал спешки, не знал нужды. Того, кто построил жизнь вокруг удовольствия, который стремился лишь к вещам, которых желал, а не в которых нуждался. Он был щедр с Мадлен – физически, эмоционально, финансово.
Все, чего он просил взамен, конечно, была полная, абсолютная верность.
И у нее не было причин отказывать ему в этом – кроме тех, которые рождал ее собственный разум. Иногда Мадлен задавалась вопросом: не была ли она просто создана идти против течения? Раньше она считала это любопытством. Так говорил отец. Учителя не всегда бывали столь снисходительны. «Не своевольничай. Леди это не к лицу», – говорили они ей не раз.
Теперь она гадала, не были ли они правы. Что, если она по природе своей была своевольна?
Другие, конечно, назвали бы ее избалованной. Но может же человек быть просто создан для несчастья? Не для страданий, заметьте, – просто для тихой, щекочущей неудовлетворенности тем, как обстоят дела, как бы замечательно все ни оказывалось на самом деле?
Если так, то вот она, болезнь Мадлен, ее личное проклятие.
И теперь, спустя шесть месяцев, они возвращались в Нью-Йорк, и в ее груди постепенно поселилось темное, трепещущее беспокойство, словно мотылек, невидимо пожирающий ее, пожирающий, пожирающий…
Что-то не так. Неужели никто не замечает?
Мадлен крепко зажмурилась, пытаясь прогнать назревающую головную боль.
Джек опустил газету.
– Тебе нехорошо, дорогая? Может быть, лучше вернуться в постель?
Постель и правда манила. В котором часу Мадлен наконец удалось заснуть? Она все ворочалась и ворочалась, думая о мальчике. И о пророчестве…
– Наверное, ты прав.
Она встала и медленно направилась в спальню на опухших и слабых ногах. Но еще сильнее, чем спать, ей хотелось оказаться дома, и не в Ньюпорте, а в Нью-Йорке, среди настоящих друзей, девчонок, с которыми она выросла. А не среди этих девушек, которые заискивали перед ней в поездках: таких же наследниц и молодых жен, – в общем, обычного общества в путешествии.
На протяжении стольких лет ее призванием, ее стремлением был «удачный брак», думала Мадлен, проскальзывая в шелковые простыни. В ее семье даже не пытались притворяться. Мадлен дали лучшее, что они могли себе позволить: частные школы, занятия по танцам и пению, теннис. Вечеринки в лучших домах и отдых в нужных местах. Все это сработало для ее сестры, Кэтрин, обеспечило ей завидный брак и положение в обществе. Должно было сработать и для Мадлен.
И эти ожидания ее не беспокоили. Мэдди любила школу, была прилежной ученицей, прирожденным лидером в своем кругу и светской красавицей. Начинания давались ей легко, однако она всегда ловила себя на том, что жаждет вызова.
Их семью, бывало, обсуждали, называли их выскочками, зазнавшимися торгашами, но родители не обращали на это внимания. «Так было веками, – фыркала мать всякий раз, когда какая-нибудь матрона или кто-нибудь еще пренебрежительно о них отзывался. – Так вперед и продвигаются, путем рассчитанных союзов. Так и куются великие семьи». А их семья, само собой разумеется, была именно такова.
Мадлен познакомилась с Джоном Джейкобом в Бар-Харборе летом 1910-го. Ей было семнадцать, ему – сорок пять. Они отдыхали в загородном доме общих друзей, Мэдди играла с другой девушкой в теннис, выставляя напоказ отличное тело. Джек подобрал улетевший мячик и преодолел весь путь до корта, чтобы его вернуть. Мадлен поняла, что значил взгляд Джека, когда тот вручил ей мячик и представился. После этого мать и вовсе начала из кожи вон лезть: «Тобой заинтересовался мистер Астор, моя дорогая! Мы должны разыграть эту партию очень осторожно, очень, очень осторожно!»
Мадлен не нужно было напоминать. Долгая партия – то, во что она как раз и любила играть. Мэдди, как и ее друзей, растили и холили для того, чтобы выйти замуж за принца. Быть дебютанткой высшего света – спорт кровавый. И Мадлен победила, заставив богатейшего мужчину в мире сделать ей предложение. Ее успех стал предметом зависти всех подруг. У одной даже случился нервный срыв.
В конце концов, девичьей фамилией Мэдди была Форс, «сила».
Китти, эрдельтерьер Джека, лежала у ее ног – она всегда спала с ними на кровати. Теперь собака тихонько скулила, словно вторя беспокойству Мэдди.
Тошнотворная смесь вины и страха взметнулась вверх от желудка, едким комком подступила к горлу – Мадлен вспомнила, что за Китти отвечал Тедди. Собака, наверное, плакала, потому что ей не хватало пропавшего друга.
– Какие вы обе сегодня с утра горемычные, – заметил супруг, стоя над ними.
– Ты же не ждешь, что я не буду ничего чувствовать к бедному мальчику.
– Не то чтобы он был твоим ребенком, – произнес Джек под нос.
