– Да, долгожданная. После второго ЭКО. Мы с мужем много лет сами пытались. Не получилось. И после первого ЭКО эмбрион не прижился. Зато теперь близнецы. Две девочки. Мы так были счастливы, когда узнали. Это было прямо перед началом эпидемии. Я не смогла от них отказаться. Так хотелось стать матерью.
– Вы уже мать, – сказала я. – Вы ею стали, когда малыши оказались у вас в животе. И этого никому не отнять.
– Но вы же понимаете, что мечтали мы о другом. Никто не мог тогда предположить, что будет эта эпидемия. Как же сложно об этом говорить, – вздохнула она. – Вот вы мать. Сколько вашему старшему?
– Двенадцать, у меня девочка.
– Это так здорово, – женщина протянула руку ко мне и дотронулась до моих пальцев. Ее ладонь была теплой, а прикосновение ободряющим. – Мне так хотелось бы быть такой же, как вы. Как многие другие матери, которых дома ждут дочери или сыновья. Но меня никто не ждет.
– А как же ваш муж? – спросила я.
– Он ушел, – ответила она, убрав руку и откинувшись на спинку стула. – Не выдержал всего этого.
– Мне очень жаль, – я вдруг представила себя на месте этой женщины. Меня дома ждали Олег и Алина, несмотря на все проблемы. А ведь могло быть и так. Намного хуже, чем мне. – Как он мог оставить вас в таком положении?
– Нет, не думайте, он помогает мне. И деньгами, и, если что-то нужно по дому, он приезжает. Но семьей мы перестали быть. Муж хотел, чтобы я сделала аборт. Говорил, что мы попробуем сделать ЭКО снова, когда весь этот кошмар закончится. Но я не согласилась. Я не смогла. Я безумно хотела знать, как это. Быть беременной, чувствовать движения малышей в моем животе. Это же целых две жизни. Он говорил, что не может видеть этой обреченности. А я отвечала, что верю, что лекарство найдут и наши малышки выживут. Мы стали очень часто ругаться. И он ушел. Сказал, что поживет пока со своей матерью. Ей тоже сейчас нужна помощь. Эти законы ни пожилых, ни детей не пощадили. Хотя о какой инфекции в матке может быть речь почти в семьдесят? Так я и живу. Целыми днями одна в квартире. Лишь в магазин за едой, да в больницу. Извините, я, наверно, наскучила вам своим рассказом? Просто редко с кем удается поговорить вживую. Так, разве что с подругой по телефону.
– Ну что вы, конечно. Я вас понимаю. Это очень сложно. Я не знаю, как бы выдержала без мужа. Хотя и с дочерью тяжело. Она же тоже в их понимании «женщина». Сидит дома, очень злится на всех. Но я верю, что все наладится.
– Вы верите? Что лекарство сделают? – с надеждой посмотрела она.
– Я верю, что все будет так, как тому суждено быть. И что там на небесах знают, сколько мы можем выдержать, и больше нам не дадут.
– Но вы не верите… – женщина понизила голос, – что это все специально. Что нас и наших детей травят чем-то, чтобы сократить численность. Ведь в других странах такого нет.
– Говорят, что есть. Просто меньше, и они это тщательнее скрывают. Нет, я не верю, – добавила я. – Я просто не могу поверить, что человек, живущий на этой земле, мог бы придумать такую страшную вещь. Просто не допускаю такой мысли. Да и зачем бы? Это же очень глупо. Государству нужны будущие работники.
– Вот поэтому. Чтобы потом, когда мы будем доведены окончательно, под видом лекарства дать нам, беременным или нашим новорожденным детям, что-то, что убьет в них личности и превратит в тупых животных, способных лишь безропотно работать на государство, а не мыслить критически.
– Нет, нет, я не верю, – мне хотелось закончить разговор. Я не верила во все эти теории заговоров, про которые слышала и от своих знакомых, и от отца. Мать и родственники хотя бы все воспринимали с религиозной точки зрения как испытание и наказание. Это мне было ближе и понятнее. Копаться и рассуждать о политических дрязгах мне точно не хотелось. Я была очень далека от этого.
Дверь лаборатории вдруг открылась. В коридор вышла девушка, которая брала у меня кровь.
– Королькова Мария? Кто? – спросила она.
– Это я, – сказала я в ответ.
– Вам нужно будет через пару дней пересдать анализ. Только ничего не ешьте хотя бы часов за двенадцать и сладкого за сутки избегайте. У вас натощак уже высокий уровень глюкозы.
– А что это значит? Я вроде бы вчера старалась сладкого не есть.
– Возможно, гестационный диабет. Бывает у беременных. Вы пересдайте кровь в конце недели. Запишитесь в регистратуре. Если будет то же самое, то надо проконсультироваться у эндокринолога. А сейчас можете идти.
Я взяла из ее рук результаты анализа, сказала «спасибо» и направилась к лестнице. На секунду я обернулась и увидела, что женщина, с которой я разговаривала, берет у медсестры бутылочку с глюкозой, которую мне выпить не пришлось.
Через три дня после сидения на диете анализ показал то же самое. Мне пришлось идти к эндокринологу. Тот назначил мне диету, исключающую сладкое, мучное, все соки и даже фрукты, кроме зеленых яблок. Хорошо хоть инсулин не пришлось колоть. Врач сказала, что до конца беременности придется быть на диете. Потом, она надеялась, что все пройдет. Как она сказала, такое бывает примерно у каждой десятой беременной. «Главное, не навредить малышу», – добавила она, видимо, по привычке, но потом смутилась, поняв, как это звучит в нынешней ситуации. Я поблагодарила ее и ушла.
Без сладкого было тяжело. Я всегда относилась к категории людей, привыкших заедать стресс. Но привычка на то и привычка. Через две недели я уже адаптировалась к своему рациону. В общем-то, это было не так уж и плохо. Вместо снежка с булочкой я теперь на ночь пила пустой кефир, а конфеты к чаю были заменены простыми сушками. Олег с Алиной старались не есть сладкого при мне, но я видела в мусорном ведре упаковки от мороженого и фантики от шоколадных батончиков. «Зачем все это? Зачем эти жертвы?» – иногда в отчаянии думала я. Но сама же себе отвечала: «Я дойду этот путь до конца. Пока мой ребенок жив, надежда есть».
Месяц восьмой. Май
Моему малышу уже семь месяцев. Если бы он сейчас появился на свет, беременность не считалась бы недоношенной. У него все сформировано. Дальше он будет лишь набирать вес и рост, чтобы родиться более сильным. Если он родится. В нашей стране за последние три месяца в роддомах не выжил ни один. Жесткие меры ничего уже не давали. За окном было тепло. Женщинам дали послабления, разрешив выходить на улицу в перчатках и в масках. Но на самом деле их мало кто надевал. Видимо, стало понятно, что эти меры ничем не помогли, а недовольство росло. Не разрешали выходить лишь беременным и тем, кто с ними проживает. Алина…
Она была в бешенстве, когда узнала, что ей придется все еще сидеть дома, в то время как ее подруги уже вышли из заточения. Все члены семьи, где были беременные женщины, были занесены в базу данных. По улицам ходили полицейские и проверяли документы. Если попасться им на глаза, будучи занесенной в базу, то можно было нарваться на огромный штраф. Мы не выпускали Алину из дома, но пару раз она все равно сбегала. Естественно, ей за это влетало. В порыве одной из таких ссор она сказала мне: «Да когда он, наконец, умрет». Я не выдержала и ударила ее за это. В истерике она убежала в свою комнату. А я потом сидела и корила себя, пытаясь понять, что сделала не так. Почему моя дочь выросла такой эгоистичной и жестокой. Попытки говорить об этом с Олегом были бесплодны. Даже формально говоря ей, что так себя вести нельзя, он оставался на стороне дочери. Алина чувствовала отцовскую поддержку и вела себя еще наглее.
