— Погибла?
— Нет, выжила. И замуж вышла и детей родила и депутатом стала и почетным гражданином города—героя Севастополя. Годится? Особенно в плане постановки сцен перестрелок и тактических уловок?
— Да, годится. А третья?
— Совсем не проблема. Александра Авраамовна Деревская.
— ГСС или кавалер Славы?
— Ни то ни другое. Но любой Миле Йовович или там Анджелине Джоли остается только по стойке смирно стоять. Когда в Ставрополь привезли эшелон эвакуированных из Ленинграда детей—сирот, малыши стоять уже не могли, дистрофики. Горожане разобрали детей по домам, осталось семнадцать самых слабых, их брать не хотели – чего там брать, все равно не выходишь, только хоронить… Всех их взяла себе Александра Авраамовна Деревская. И потом продолжила. Забрала братьев и сестер тех, что были у нее. Ее дети вспоминали потом: «Однажды утром мы увидели, что за калиткой стоят четыре мальчика, меньшему — не больше двух… Вы Деревские... мы, тетенька, слышали, что вы детей собираете... у нас никого нет… папка погиб, мамка умерла...» Ну и принимали новых в семью. «А семья наша все росла, таким уж человеком была наша мама, если узнавала, что где—то есть одинокий больной ребенок, то не успокаивалась, пока не принесет домой. В конце 1944 узнала она, что в больнице лежит истощенный мальчик шестимесячный, вряд ли выживет. Отец погиб на фронте, мать умерла от разрыва сердца, получив похоронку. Мама принесла малыша — синего, худого, сморщенного... Дома его сразу положили в теплую печку, чтоб отогреть… Со временем Витя превратился в толстого карапуза, который не отпускал мамину юбку ни на минуту. Мы прозвали его Хвостиком...»
К концу войны у Александры Авраамовны было 26 сыновей, и 16 дочерей. После войны семью переселили в украинский город Ромны, где для них был выделен большой дом и несколько гектаров сада и огорода. На могильной плите матери—героини Александры Авраамовны Деревской — простая надпись: «Ты наша совесть, мама»… И сорок две подписи... Впечатляет?
— Да, сильно – помолчав соглашаемся мы.
— А я бы мог и продолжить, между прочим. Например про тех, кто против наполеоновских мародеров партизанил. Хоть например Василису Кожину взять. Отряд—то у нее был тоже из баб и подростков, мужиков в деревне не осталось. И про девчонок из батальонов смерти и про медсестричек первой мировой. И про дев—воительниц гражданской войны – с обеих сторон причем. И про Финскую. Ну а про Великую Отечественную – одних снайперш год вспоминать времени не хватит. В каждой армии была «девичья рота». Можно б рассказать о Алие Молдагуловой, Татьяне Костыриной, Наташе Ковшовой, Маше Поливановой, Татьяне Барамзиной, Людмиле Павличенко или Розе Шаниной. А еще девчонки – летчицы. Те же «ночные ведьмы» за время войны со своих кукурузников по сто тонн бомб сбросить ухитрились. А полк Гризодубовой! А танкистки? Маша Логунова, с которой то же, что с Маресьевым произошло. Или Октябрьская, сдавшая деньги на свой танк «Боевая подруга» и воевавшей на собственном танке? А связистки? Саперы? Подпольщицы? Не говорю о тех, кто работал, отдельная песня. Но и потом к слову – даже в Афгане наши девчонки себя проявили. Например когда наши заклятые друзья смогли устроить биологическую диверсию и была холера в Джелалабаде, поразившая ДШБ. В Таджикистане тоже нашим дечонкам пришлось хлебнуть.
— Тоже биологическая диверсия была? – удивляюсь я.
— Там много чего было разного. И грузовичок с арбузами от добрых таджиков для наиболее боеспособной части тоже был. По результатам расследования – шприцом в каждый арбуз было введено немного постороннего продукта. Ваш брат медики и разбирался.
Тут мне приходится покинуть теплую компанию – прибежал мальчишка посыльный – узнали, что врач приехал, надо в медпункт поспешить. Пока иду по ассоциации вспоминаю, как незадолго до Беды пришел в музей обороны Ленинграда – отснять выставку погон и пару новых стендов. Немного увлекся. Одна из сотрудниц видимо от скуки ( а может закрываться было пора, а я там торчал) стала как – бы помогать – то свет включит где надо, то посоветует что полезное. Разговорились. И тут она начинает говорить уже много раз мною слышанное– типо на войне все были одинаковы и так далее… Я, признаться, удивился – спрашиваю: «Как же так – мы вот стоим у стенда, где немецкие воины привычно вешают нашу женщину или девушку. И я таких фото в течении пятнадцати минут в инете наберу два десятка, что говорит о широком распространении такого действа со стороны немцев. А вот фото, а котором наши бойцы вешали бы немку – за свою длинную жизнь ни разу не видал».
Музейница мне в ответ – ну как же – у нас в Ленинграде на Калининской площади немцев вешали ! Я ей мысленно поаплодировал – не каждый и мужик это знает, однако виду не подал и осведомился – не видит ли она разницы между тем, что наши вешали МУЖЧИН, уничтоживших ввосьмером минима 1600 мирных жителей, то есть стариков, женщин и детей в первую очередь, а немцы вешали ЖЕНЩИН, за которыми таких подвигов всяко не было. Вон Космодемьянскую и ее напарницу повесили за куда более жалкие потуги.
Бабонька съехала тут же с темы. Ну а я подумал, что не женское дело спорить. Вон был оппонент изящно увернулся от такого вопроса, сообщив, что просто у совков не было фотоаппаратов, а у цивилизованных немцев фотоаппаратов было – у каждого. И токо это помешало нашим (ну и техническая бездарность и руки из жопы) заснять многотысячные повешения немецких мэдьхен унд фрауэн.
Однако фамилии повешенных немок и места казни при этом указать отказался. В инете на эту тему – тоже нуль. Вот про то, например, как свободолюбивые чехи свергнув немецкое иго повесили за ноги на площади в Праге полтора десятка немецких подростков, в том числе и девчонок, облили их бензином и заживо сожгли – почему—то информация есть. А вот насчет тысяч советских виселиц с немками – нет и все…
Из чего я и делаю простой вывод: нихрена на войне все не одинаковы. В том числе и потому, что просвещенные европейцы вешали сотнями наших женщин и девушек. И оставили кучу свидетельств и фото. И снимались с радостью на фоне виселиц. А вот наши – не вешали немок. И именно по этой примитивной причине нет ни фото, ни документов, ни свидетелей.
Работы оказывается неожиданно много. Не отрываюсь, пока намекающее не появляется Енот. Нам пора. Поток удалось разгрести, убываю, как бы в штаб, а на самом деле той же лодочкой отваливаем и чухаем вверх по Неве аж за Смольный монастырь.
Присоединяемся к паре катеров – один из них аквабус из тех забавных кургузых водных маршрутных такси, которые до Беды гоняли от Исаакиевской площади до Свердловской набережной. Мне еще раз объясняют мои обязанности, проверяют снаряжение, лейтенантик вручает пару пультов для битья током наших морфов и, вооруженный таким образом, пересаживаюсь в крытый катерок поменьше. В нос шибает запахом разложения, ацетона и каких—то густых тяжелых духов… Понятно, что за соседи на катере. старые знакомые.
Теперь наши корытца доберутся до того места, где стоят заправленные ничьи машины. И вперед, исполнять акцию…
Глава 8 Команда лекаря. Засада с морфами.
Одуряюще пахнет трава. Почему—то отчетливым запахом меда. Жарища. Ноги преют – для того, чтобы следов не оставалось нам обмотали ботинки тряпками. Теперь я сижу совсем рядом с Мутабором и хорошо, что теплый ветерок дует от меня. Дорога тут делает поворот, где—то не очень далеко саперы вкопали – или скорее вмонтировали Вовкину детальку. По прикидкам «Хаммер» должен встать почти рядом с нами, хотя Вовка считает, что он прокатит чуть дальше, ну да это не важно, значит Блондинка атакует не сбоку, а сзади. Где она лежит – я не вижу, тут кустики и высокая трава, но зато ее видят снайпера и держат на мушке. Реально держат, не как мифические ельцынские.
