— А как не понять? Глядите, будто акацией колетесь. Наши все такие.
Извозчик тронул вожжи, и пролётка покатила по мостовой мимо аллеи с раскидистыми клёнами. В их кронах щебетали пернатые, прячась на ночь. Откуда-то издалека доносился гудок парохода. На черепичной крыше средневековой башни флюгер повернулся в противоположную от моря сторону.
— А не мог бы ты, любезный, одновременно рассказывать мне о тех местах, где мы проезжаем? — попросил пассажир. — Я совсем не знаю Ревеля. Отблагодарю потом.
— Завсегда готов. Только ехать нам недолго. Зараз отседова и начнём. За вокзалом в раньше времена был «приют покойников». Держал его какой-то Гейндрих. То ли немец, то ли швед, то ли эстонец.
— То есть как это «покойников»?
— Которые ещё дышали, но не просыпались. Живые трупы. Таких не хоронят. Ежели ко рту такого мертвяка зеркальце поднести, то от дыхания оно потеть начнёт.
— Ты, видимо, имеешь ввиду людей, уснувших летаргическим сном?
— Я не знаю, как это по науке прозывается. Но местные так и баяли — «приют покойников». Доктор кормил спящих мертвяков через рожок разными кашами, а сёстры милосердия ухаживали.
— И что стало с этой больницей? Закрыли поди?
— Не могу знать. Это полста лет назад было.
— Ты православный?
— Да.
— Сам откуда родом?
— С Кавказа.
— А что ж назад не едешь?
— Жёнка у меня из местных, детишек трое. А домой в нонешние времена воротиться опасно. Смута. Туда даже письма полгода идут. Царя скинули. Стадо без пастуха осталось. Народ, как скотина, всё перегадил и себя каждодневно губит. Голод начинается. В Ревеле сытнее. Вот и коляску взял внаём. Даст Бог, вскорости выкуплю.
— Ладно. Не отвлекайся. Что это за дворец?
— Это немецкий театр. Он раза три горел. Отстроили наново годков десять назад. Насупротив — Окружной суд. Есть ещё и эстонский театр. Он так и называется — «Эстония». А по правде, мне здешний народ по душе. Они тут тихие, спокойные. Встречал и задиристых. Но это или немцы, или наш брат — русский.
— А что за церквушка впереди?
— Часовня Николая Чудотворца. Образ там на цинковой доске в резном ореховом киоте. Царские жандармы на свои деньги построили. Каждый год, шестого декабря, они там молились. Этот день считался их праздником.
Экипаж, свернув на Колёсную улицу, миновал книжный магазин «Клуге и Штрём», гостиницу «Дю-Норд», лютеранскую церковь Святого Николая и оказался на узкой Новой улице. Коляска остановилась перед парадным входом гостиницы с вывеской «Золотой лев», тянущейся вдоль второго этажа. Трёхэтажное здание с мезонином выглядело роскошно.
— Вот и приехали. Здесь даже Государь наш, Александр Николаевич, останавливался. Там и табличка есть, — стаскивая глобтроттер, живописал извозчик.
Выбежал носильщик. Возница передал ему чемодан, и тот скрылся с багажом за дверью.
Пассажир вынул бумажник, отсчитал пять немецких марок и сказал:
— А вот и моя благодарность.
— А не много ли, барин? Можа обсчитались? Я столько за день не всегда имею.
— Бери-бери, не отказывайся. Детишкам гостинца купишь.
— Я… — голос кучера задрожал от волнения, — признательно сказать, вашей особе по искренности рад.
— Вот и хорошо. Как звать-то тебя?
— Емельяном кличут.
— Уж не Пугачёв ли?
— Нет, Бог миловал, Бушма я, Емельян Бушма. Не разбойники мы, нет. Испокон веку род наш хлебопашеством занимался. Только я вот в матросы попал. Служил в Ревеле. В село не вернулся. Прибила меня волна к здешнему берегу. А домой так иногда тянет, что мочи нет. Последнее письмецо получил год назад. Пишут, что бывшие китайские батраки и комиссары с красными звёздами грабят дома, уводят скот, убивают. В Ставрополе резню устроили…
— Где говоришь?
— В Ставрополе Кавказском. На юге России есть такая губерния, Ставропольская.
— Надо же, — проронил задумчиво незнакомец, — напомнил ты мне…
— Довелось у нас побывать?
— Нет, но знал одного присяжного поверенного. Он родом был из тех мест.
— Понятно. Ну, я поеду?
— Бывай, компатриот.
— Кто-то?
— Соотечественник.
— А! Счастливо оставаться, товарищ ваше благородие.
Коляска укатила.
— Надо же, придумал: товарищ ваше благородие, — проронил отчего-то вслух человек, глядя в пустоту.
Рычание проезжающего мотора вывело приезжего из оцепенения.
Он поднял голову и вымолвил, но уже мысленно: «А, впрочем, он прав».
Швейцар, рассчитывая на щедрые чаевые, всё ещё держал входную дверь открытой и широко улыбался. Гость поправил шляпу и вошёл внутрь.
На город опустилась темнота.
II
В номере «Петербургской гостиницы» находились двое. Чем-то похожий на Антона Чехова пятидесятидвухлетний Георгий Александрович Стародворский расположился на стуле и безучастно наблюдал за другим, прибывшим вчерашним поездом из Петрограда, господином. Облик последнего будто сошёл с рекламы мужской одежды. Он был одет в костюм английского покроя, белоснежную сорочку, галстук, и имел внешность джентльмена или благополучного буржуа: усы пирамидкой, бритый подбородок и правильные черты лица. Осматривая ящики стола покойного Минора, он воскликнул радостно:
— Ого! Записная книжка покойного сохранилась. Возьму её для изучения. Вы не против?
— Берите-берите.
— Больше ничего интересного в столе нет. Переходим к сейфу. Георгий Александрович, соблаговолите его открыть.
— Вижу, Константин Юрьевич, в своей речи вы еще не совсем избавились от старорежимных выражений. Привычка Генштабиста? — насмешливо скривив губы, проговорил Стародворский.
— Нет, воспитание. Вы ведь, насколько мне известно, тоже из дворян.
— Родителей не выбирают.
Уполномоченный Наркомата внешней торговли в Эстонии набрал комбинацию цифр. Раздался щелчок. Бронированная дверца с надписью «Акц. О-во Артуръ Кофт С.Петербургъ. Конструкцiя Акц. О-ва Панцеръ. Берлинъ» отворилась.
— Так-с. А что это за бланки с отметками «не подлежит таможенному досмотру»?
— Позвольте? А… так это, наверное, для дипломатической почты.
— А разве контроль над дип. курьерами входил в обязанности товарища Минора?
— Нет, — Стародубский замялся — но, возможно, он замещал кого-то… Я могу уточнить.
— Не стоит.
— А как там Феликс Эдмундович поживает? Мы ведь с ним, почитай, лет пятнадцать, знакомы.
