Пожар стих через три дня, уничтожив пять шестых города, оставив после себя полосу разрушения и опустошения полторы мили в длину и полмили в ширину. Когда Джон Ивлин пробирался среди развалин, земля под ногами была еще горяча, он часто не понимал, где находится. Однако жизнеспособность города серьезно не пострадала. В течение года восстановился обычный ритм торговли и коммерции, началось восстановление домов в кирпиче и камне. За два года после Большого лондонского пожара было построено 1200 домов, а в следующем году еще 1600. К 1677 году большинство городских зданий снова стояли на своем месте. Говорили, что Лондон вырос почти так же быстро, как и разрушился.
Однако роковой год, похоже, оправдывал дурные предзнаменования. Через месяц после пожара парламент собрался в состоянии мрачной тревоги. Повсюду ходили толки о заговоре французов и голландцев. Католиков и квакеров тоже обвиняли. Один из вернувшихся в парламент, Роджер Пипс, двоюродный брат Сэмюэла, пророчил, что «нас всех очень скоро разорят». Всей стране объявили общий пост в качестве епитимьи за то, что Джон Ивлин описал как «нашу чудовищную неблагодарность, нестерпимые страсти, распутный двор, нечестивую и гадкую жизнь». Тогда же король предписал изгнать из двора все французское и вместо того носить простой «персидский» камзол и кафтан. Этот жест задумывался, чтобы продемонстрировать стремление к бережливости, но по сути свидетельствовал о его легкомыслии; в любом случае от «персидского» стиля скоро отказались.
После активных дебатов и тщательного исследования расчетов, представленных Военно-морским ведомством, королю выделили солидные средства на еще один год войны, однако разгорелись жаркие споры, как обеспечить получение ассигнованных средств. Ввести налог на очаги или подушный налог? Ответа не знал никто. Пока парламентарии обсуждали этот вопрос, поползли слухи, что французы готовят вторжение, но слухи сочли уловкой правительства, чтобы ускорить принятие решения.
Размер налогообложения в итоге определили в середине января 1667 года, но денег, естественно, не собрали. В следующем месяце Военно-морское ведомство объявило герцогу Йоркскому: «Мы осознаем абсолютную невозможность исполнить то, что его величество и ваше королевское высочество, по всей видимости, ожидают от нас». Верфи стояли без материалов и не работали. Моряков, лишенных заработной платы и даже самого необходимого для жизни, несколько раз подбивали на мятеж. Финансисты Сити отказались давать заем, казна была пуста.
Наступило время договариваться о мире. Король и его Совет осторожно начали переговорный процесс с голландцами, а сам Карл одновременно вступил в личные переговоры с королем Франции. У них не было причин воевать друг с другом, и в итоге они согласовали, что стоит воздержаться от взаимных враждебных действий. Карл также надеялся, что его собрат монарх сможет убедить или заставить своих союзников голландцев подписать подобное соглашение. Карл и Людовик передавали письма через Генриетту Марию, соответственно мать и тетку по отцовской линии двух королей. Король Англии держал это дело в секрете даже от самых приближенных советников, подчеркивая таким образом свою склонность к закулисной игре.
Тем временем, чтобы сократить расходы, Тайному совету оставалось только сократить масштаб военно-морских операций. В море выйдут только «летние конвои» военных кораблей для охраны торговых судов. Считалось также, что, поскольку война идет к концу, активные действия скоро прекратятся. Такое снижение боеспособности прямо привело к одному из самых унизительных эпизодов в английской военно-морской истории.
В начале мая 1667 года в городе Бреда началась большая конференция между воюющими сторонами. Однако вскоре голландцам стало понятно, что англичане не готовы проявлять чрезмерную щедрость на переговорах. Соответственно, они решили в последний раз применить силу, чтобы добиться уступок и ускорить переговорный процесс. В следующем месяце голландцы предприняли рейд в устье Темзы. Они разгромили оборонительные сооружения Чэтемской гавани, сожгли четыре корабля, а затем увели с собой неповрежденным самый большой корабль английского флота «Король Карл».
На улицах Лондона поднялась паника. Говорили, что голландцы наступают, на защиту города созвали милиционные отряды. В самом деле, флот противника без особых сложностей мог дойти до Лондонского моста. Поступали сообщения, что Харидж, Колчестер и Дувр уже сожгли. Эти сообщения не соответствовали действительности, но события в Чэтеме были и символическим, и также военно-морским бедствием. Член парламента Джон Рашуорт писал, что «люди готовы рвать на себе волосы». Сэр Уильям Баттен, судовой эксперт военно-морского флота, воскликнул: «Черт подери! Это дьявол гадит за голландцев!»
Теперь голландцы находились в выигрышном положении, и король, униженный и дома, и за границей, уступил некоторым из их требований. Переговоры строились на принципе uti possidetis, по которому стороны сохраняли за собой то, что захватили в ходе конфликта. В результате Англия отдала значительную территорию Вест-Индии Франции, а драгоценный остров мускатного ореха, Рун, часть Индонезии, – Голландии. Однако, в свою очередь, она сохранила за собой Новые Нидерланды, колониальную провинцию, в которую входили будущие штаты Нью-Йорк, Нью-Джерси, Делавэр и Коннектикут. Однако на тот момент выгоды не компенсировали утрату национального престижа.
После бедствия в Чэтеме в воздухе опять начали носиться разговоры о коррупции и заговоре. Одни обвиняли католиков, другие – даже епископов. Говорили, что, когда напали голландцы, король ловил ночную бабочку в апартаментах леди Каслмейн. Многие предполагали, что, поскольку король так плохо управляет страной, она снова восстанет против Стюартов и станет республикой. Карлу не доверяли, его не любили, существовали опасения, что он вместе с Людовиком XIV устраивает какой-то папистский заговор с целью установить абсолютную монархию. Во времена опасностей и несчастий страх становится заразной болезнью.
Тем не менее общественное мнение обратилось прежде всего против Кларендона, которого обвинили (совершенно несправедливо) в плохом ведении войны. В действительности он с самого начала возражал против войны, но в итоге стал удобным козлом отпущения. Кларендона всегда недолюбливали мужчины и женщины, окружавшие короля (Джон Ивлин называл их «шутами и девушками»), хотя при всех их попытках обвинить его в каких-то преступлениях он уже получил титул графа Бристоля и место в палате лордов. Однако теперь канцлер находился в гораздо большей опасности. Говорили, что сам король ополчился на него. Карлу не нравилось, когда ему читали нотации или относились к нему свысока; он вообще испытывал неловкость в присутствии людей серьезных. Не то чтобы Кларендон раздражал короля, он ему надоедал. Парламент не любил Кларендона за горячую поддержку прерогативы короля, диссентеры – за столь же страстное покровительство государственной Церкви. Историк своего времени Гилберт Бернет писал, что «его самой большой ошибкой было то, что он взял на себя слишком многое и во все совал свой нос».
Теперь враги Кларендона объединились, чтобы покончить с ним. В начале августа у него умерла жена, и подлинное горе не оставило сил активно защищать себя. Отсутствие Кларендона на заседаниях Тайного совета позволило другим советникам возвысить на него голос. Королю сказали, что Кларендон не позволял словам других советников достигать его ушей, а на самих заседаниях Тайного совета вообще не допускал свободной дискуссии. Таким образом, все беды королевства, в той или иной форме, можно было возложить на голову Кларендона. Если его убрать, враждебность в отношении королевской администрации может утихнуть. Его отставка, конечно, порадует палату общин, которая давно презирает Кларендона; возможно, это поможет смягчить настроение на следующей сессии.
