Сразу после введения в должность Кромвель распустил парламент до следующего года. Когда он снова соберется, то будет состоять из двух палат, как положено по старой конституционной форме. Кромвель назначил новый Совет. В него вошли все прежние члены, за исключением Джона Ламберта, который ушел в отставку со всех постов с большой пенсией. Когда-то он думал, что станет преемником протектора, но теперь понял, что им станет другой, более молодой Кромвель.
Одной из главных задач вновь созданного Совета было определиться по поводу характера новой верхней палаты, однако некоторые заседания состоялись в отсутствие протектора. Кромвеля теперь называли (даже близкие друзья) «стариком»; его подпись уже выглядела нечеткой, неровной. Значительную часть лета он проводил в целительном воздухе Хэмптон-Корта, но постоянно страдал от мучительных простуд.
Вторая сессия второго парламента протектора открылась 20 января 1658 года, и немедленно начались атаки на военный режим. Члены новой палаты лордов в основном выбирались из самых верных сторонников Кромвеля, и в результате в палате общин образовалось враждебное большинство. Некоторые из наиболее ярых противников Кромвеля, которых не допустили к предыдущей сессии за «безнравственность» и «преступность», возвратились в Вестминстер и сразу поставили под вопрос полномочия «другой палаты».
Через пять дней после первого заседания Кромвель собрал обе палаты в Банкетинг-Хаусе и призвал к верности правому делу. Однако его вмешательство не оказало существенного влияния: настрой палаты общин остался враждебным, как и раньше. Один из наиболее грозных представителей общин, сэр Артур Хейзелриг, произнес речь, в которой высмеял действия палаты лордов в прошлом. «Зачем нам растравлять старые раны, – вопрошал он, – если они уже давно забыты?» Мемуарист, служивший при дворе Кромвеля, отметил, что претензии палаты общин и противоречия между двумя палатами вызывали у протектора «ярость, взрыв чувств сродни безумию». Его гнев усиливал тот факт, что представители армии, по сути, поддерживали палату общин в утверждении ее верховенства.
Холодным утром 4 февраля Кромвель поднялся рано и объявил о намерении отправиться в Вестминстер. Он не мог ехать по замерзшей Темзе и под влиянием настроения взял первый наемный экипаж, какой попался на его пути. Когда он вошел в совещательную комнату палаты лордов, его зять и близкий товарищ по оружию Чарльз Флитвуд стал возражать, узнав о его намерении. «Трус! – воскликнул Кромвель. – Видит Бог, я разгоню этот парламент». И приступил к выполнению своего решения.
Он говорил палате общин, что они «растревожили не только себя, теперь растревожена вся страна». При угрозе вторжения извне и вероятности восстания внутри государства они ничего не предприняли. «Я заявляю вам здесь, что распускаю парламент. И да рассудит нас Господь». На этот праведный порыв некоторые парламентарии выкрикнули: «Аминь!» Последний конституционный эксперимент Кромвеля провалился. Ни один из его парламентов не преуспел – явный знак, что военное правление страной суть в корне неправильная система. Теперь же его открыто критиковали. Посол из Венеции докладывал, что народ «тошнит» от теперешнего правительства; голландский посланник тоже отмечал, что дела Кромвеля «в неспокойном и опасном положении», а один приезжий из Массачусетса заметил, что многие люди «громогласно обвиняют его».
Агент роялистов в Лондоне Аллан Бродерик сообщал Эдварду Хайду, что армия «заражена подстрекателями к бунту», казна пуста, европейские страны ведут себя как «заклятые друзья или близкие враги», а народ Англии мучается от «неослабного тревожного духа нововведений». Однако о самом Кромвеле Бродерик сказал, что «этот человек явно в безвыходном положении, любой другой в его ситуации был бы абсолютно обречен, но игру богов никогда нельзя сбрасывать со счетов, и есть в судьбе этого злодея нечто, что часто делает счет “десять против одного” ничего не значащим».
Это послание предназначалось для того, чтобы ободрить Карла Стюарта. Сообщалось, что изгнанный король ждет во Фландрии с армией в 8000 человек, готовой нанести удар при первой благоприятной возможности. Следующее роялистское выступление планировалось на весну, но заговорщиков в очередной раз предали и схватили; четверых из них обнаружил полковник Баркстед, помощник коменданта Тауэра, в, как он сказал, «отъявленно малигнантском пабе». Часть роялистов обезглавили или повесили, утопили или четвертовали, но большинство отправили в тюрьму.
А Кромвелю снова улыбнулась удача. В начале лета того года французы совместно с англичанами разбили испанцев у Дюнкерка в «Битве в дюнах». Принадлежавший Испании Дюнкерк сдали Англии. Это был первый кусочек территории континентальной Европы, попавший в английские руки со времен Кале. Поскольку в состав испанской армии входили роялисты, победа показалась Кромвелю еще слаще. Король Франции теперь провозгласил его «самым непобедимым из правителей». Тем не менее эта похвала скрывала горькую правду, что расходы протектора значительно превосходили его доходы. В казне часто не было денег, и жалованье солдатам задерживали. Говорили, что министрам Кромвеля приходилось «попрошайничать» у торговцев Сити.
Кроме того, в воздухе носилась болезнь. Появилась очень опасная лихорадка, ее называли «новая болезнь». Весной 1658 года началась новая эпидемия, по словам современника доктора Уиллиса, «как будто ее наслали звезды». Кромвель измучился под бременем личного правления до такой степени, что, как сказал его слуга Джон Мейдстоун, «оно выпило его силы». В начале августа личные страдания протектора усилила смерть его самой любимой дочери Элизабет Клейпол. Она скончалась от неизвестной или нераспознанной болезни. Это событие, хоть и давно ожидаемое, произвело на Кромвеля ужасное впечатление. Тёрло сообщал, что «он лежит, сильно мучаясь подагрой и другими расстройствами, из-за долгой болезни миледи Элизабет, которая очень его огорчает». Кромвель опасно заболел, но потом восстановился достаточно, чтобы верхом отправиться в парк Хэмптон-Корта.
Однако, когда один из руководителей квакеров, Джордж Фокс, посетил Кромвеля, он говорил, что «увидел и почувствовал дыхание смерти… Он выглядел как умирающий человек». На последней неделе августа Кромвель снова слег. У него началась, как тогда называли, «трехдневная лихорадка» – форма малярии с приступами каждые три дня. Приступ начинался ознобом и ощущением холода, затем следовала стадия сухого жара и, наконец, пот ручьем.
Его привезли обратно в Уайтхолл, где, по словам Тёрло, «опасения превышали надежды». По всей столице устраивали молебны. Его состояние менялось от небольшого улучшения к рецидиву, с каждым разом он становился все слабее, но говорили, что он молился за «Божье дело» и «Божьих людей». Протектор спросил одного из своих докторов, почему тот выглядит таким печальным.
– Как я могу выглядеть по-другому, когда на мне лежит ответственность за вашу жизнь?
– Вы, доктора, думаете, что я умру. – Жена Кромвеля сидела у его постели, и он взял ее за руку. – Говорю вам, я не умру от этого приступа; уверен, что не умру. Не думайте, что я сошел с ума. Я говорю вам правду. – И потом сказал изумленному доктору, что таков ответ Господа на его молитвы.
