А машина остановилась.
И вечер пошел своим чередом. Очередной обыкновенный вечер в чужом доме. Бабушка назвала бы это приемом? Или нет? Гости. Дамы в нарядах и драгоценностях. Мужчины в костюмах. И среди них Матвей Илларионович выделяется, даже не ростом, он невысок и по-прежнему сутуловат, но… от него веет силой. И те, другие, которые выше и шире, которые важны и напыщенны, чувствуют ее. И теряют, что лоск, что уверенность.
А Эвелина… пожалуй, она наслаждается моментом.
Причастностью.
Восхищением… она улыбается и что-то отвечает. Кивает. Изображает счастье и любовь, это на самом деле несложно. Еще одна роль и куда проще той, которую она играла на сцене.
– Ах, какая удивительная пара… – вздыхает хозяйка дома, смахивая слезу. Она почти искренна в своем восторге, в отличие от супруга, которому ни Эвелина, ни Матвей Илларионович не нравятся, но он терпит.
Он понимает момент.
И тоже лепечет что-то, стараясь проявить дружелюбие к гостю из Москвы, потому как этот гость рано или поздно в Москву вернется, и как знать…
– И все-таки вы устали, – Матвей Илларионович четко уловил тот момент, когда Эвелине стало вдруг тошно. От места этого, от обилия золота и хрусталя, который собирали и выставляли, красуясь богатством, от людей и запахов. – Я отвезу вас домой.
– Ничего страшного.
– Мне решать, – все-таки он был генералом и не любил, когда ему перечили. Эвелина не собиралась. Она позволила подать тонкое пальтецо с несколько полинявшим воротником, былую красоту которому не вернула и покраска. И оперлась на руку.
Подумалось, что теперь хозяева не только вздохнут с облегчением, но и получат возможность обсудить неудобных гостей.
Пускай.
– Завтра возьмите шубу, – попросил Матвей Илларионович, вытащив портсигар. Посмотрел на Эвелину и убрал. – А то холодает…
– Курите уже, – Эвелина согласилась, что холодает, что пальто, единожды перелицованное, весьма скоро придет в негодность, и надо бы новое заказать. Именно заказать, ибо то, что в магазинах продают, она и под страхом смерти не наденет.
– А вы?
– А я постою… смотрите, какие звезды. Крупные, правда?
– Большая медведица, – он не стал чиниться и уговаривать ее сесть в машину, но достал свою сигаретку, закурил. – А вон полярная звезда… и там вот Малая медведица. Правда, больше я ничего не знаю.
– Я и того не знаю.
Эвелина вдохнула полной грудью сыроватый воздух и предложила:
– Пройдемся? Тут недалеко. Или вам стоя удобнее?
– Стоя, сидя, лежа… до войны я вообще не курил, а там… – он затянулся. – Там… пахнет плохо. Ко всему привык, а к запаху вот не сумел. Спасибо вам.
– За что?
– На меня не смотрят как на идиота.
– Вряд ли на вас и раньше смотрели как на идиота, – Эвелина потрогала волосы. Полночи придется волосы отмывать, потом сушить… и снова не выспится. – Вы для этого слишком… не знаю, как выразиться, но поверьте, они чувствуют силу.
– А вы?
И взгляд этот внимательный. И он все еще некрасив, только почему-то это обстоятельство не имеет значения.
– И я, – согласилась Эвелина и оперлась на руку.
– И… как вам?
– Нормально. В силе нет ничего плохого. Туда идемте. Если через переулок, то получится быстрее даже, чем на машине. Только… скажите, чтобы вас забрали.
– Я запомню дорогу.
– Нет. Порой здесь неспокойно. Ничего серьезного, но в кордебалете говорят, что грабят. Слегка.
Он только усмехнулся. Да, пожалуй, боевому офицеру меньше всего стоит опасаться уличных грабителей.
– Давно вы в этом городе?
– Всю жизнь. Правда, сначала мы жили в другом месте. Мама и бабушка. И еще отец, – при упоминании о нем Эвелина поморщилась. – Война сюда не дошла. Я помню это время, я ведь была достаточно взрослой. Помню, что мама уходила на завод, что бабушка тоже уходила. А у меня школа. И нужно было хорошо учиться. Правда, учебников не было… и диктовали нам учителя сами. И задачи тоже сами составляли. И еще писали мы не на тетрадях. Откуда в войну тетрадям взяться? Приносили старые, кто сохранил, и там писали между строчек. А еще на обоях тоже… у Валентины Ивановны целый рулон нашелся. Но, наверное, вам такое слушать смешно.
– Ничуть.
Ночной город дремал. Время не такое и позднее, но дома темны, и в редких окнах виднеются огни. А вот фонари горят, правда, их мало, и поэтому узкая улочка, протиснувшаяся среди домов, заполнена тенями.
– Пару раз случались бомбежки, но… тоже, как понимаю, на излете… как-то даже линия фронта подошла, и многие собирались уезжать. Бабушка тоже хотела. А мама сказала, что мы должны остаться.
– И вы остались?
– Да. Было… страшно, – в этом, пожалуй, Эвелина призналась впервые, что себе, что мужчине, который шел рядом. – Потом… мы ходили помогать. Растаскивали завалы. И пожары тушили. Набивали мешки песком. Еще что-то делали, не помню уже даже что. Не важно. Все ведь закончилось?
– Закончилось.
– А потом вдруг сказали, что победа. Ее так долго ждали, что просто не поверили сразу. А когда поверили… люди выходили на улицы. Все вдруг забыли про ссоры и обиды. Обнимались. Поздравляли. И тогда мне показалось, что теперь-то все будет иначе, что, если победа, значит, зло уничтожено, а добро победило. Что теперь до конца мира все будут со всеми дружить и помогать…
Она покачала головой.
– А что было потом?
– Вам и вправду интересно?
– Пожалуй, что да, – Матвей Илларионович стряхнул пепел. – Если лезу не в свое дело, то… извините. Я понимаю, что с женщинами нужно говорить о прекрасном. Но где я, и где прекрасное?
Эвелина фыркнула.
– Потом вернулся отец, и жить стало сложнее. Мама умерла. Он женился вновь. И мы оказались лишними. Пришлось уйти. Бабушка в театре подрабатывала. Уже не играла. Не брали. Но связи сохранились. Знакомства тоже. Меня вот выучила. Устроила. Правда… наверное, действительно следовало выбрать другую профессию.
– Какую, например?
– Понятия не имею, – честно призналась Эвелина. В другой профессии она себя не видела, но… и в нынешней ей остаться не позволят.
Сожрут, когда Матвей Илларионович уйдет.
– Ваш отец…
– Жив. Насколько знаю, здоров. Работает. Мы не общаемся. И вам не стоит.
– Не буду, – он все-таки улыбнулся. – Вы не устали?
– Нет.
Идти было… хорошо. И даже туфли больше не казались тесными, хотя, конечно, каблуки пострадают, но ободранные каблуки можно будет закрасить карандашом.
Или лучше краской?
