И еще записка: как понимать слова Элизабет, что она нашла безусловно его записку рядом с сигаретами? Это он написал «Надо это прекратить. Встретимся сегодня вечером, в 8:15? У ручья» на листке из блокнота «Эйч-Март» и оставил его для Мэри на ее ветровом стекле утром в день взрыва. Мэри дописала «Да» и положила листок на его ветровое стекло. Мэтт забрал листок, скомкал и положил в карман, но могло ли так получиться, что он его выронил, ветер унес листок, и тот, по величайшей случайности, оказался рядом с пачкой сигарет?
Мэтт завернул на парковку «7-Элевен», остановился подальше от входа и посмотрел на магазин в зеркало заднего вида. Мало что изменилось с тех пор, как он был здесь в последний раз, почти год назад. Над местом по-прежнему витала атмосфера заброшенности: вывеска треснула и скособочилась, как от старости, знака парковки для инвалидов на ржавом столбе нет, белые линии разметки потускнели до призрачных точек и черточек. На другой стороне улицы расположилась сверкающая заправка «Эксон», к ней тянулась очередь легковых машин и фур, люди входили и выходили, дверь без остановки распахивалась и захлопывалась обратно. Когда он впервые покупал сигареты прошлым летом, он чуть было не пошел туда. Он уже встал в крайний левый ряд за двумя фурами, ожидающими возможности повернуть налево, но через несколько минут сдался и поехал в «7-Элевен» чуть дальше на дороге. Небольшой крюк, но зато так быстрее.
Теперь он сидел здесь и косился на магазин, пытаясь разглядеть продавца сквозь грязное стекло, и ему пришло в голову: а что случилось бы, если бы у него хватило терпения подождать за фурами еще тридцать секунд, и он бы пошел в «Эксон»? Уж точно он бы сейчас не боялся, что продавец его опознает: на той стороне дороги все продавцы постоянно заняты, иначе никак, они его от Адама не отличат. Не то что продавец в «7-Элевен», похожий на Санту, который еще дразнил Мэтта, что его беспокоит сухой кашель, и он покупает именно сигареты, и начал называть его «Доктор-курильщик». Черт, да пойди он в «Эксон», он бы вообще не стал покупать сигареты. Он же хотел всего лишь небольшой перекус: пончик с кофе или корн-дог с колой. Что-нибудь из того, что Жанин ему запрещает, потому что это плохо влияет на фертильность. И только пройдя мимо курильщиков рядом с магазином, он решил, что ему нужны именно сигареты – это еще хуже для подвижности сперматозоидов, чем фастфуд. Не купи он сигарет, он бы не пошел к ручью покурить, не столкнулся бы с Мэри, не купил бы следующую пачку и еще одну, и бог знает сколько еще, одна из которых, возможно, угодила в руки убийце. Возможно ли такое, что повернув в тот день год назад направо, а не налево – случайность, решение не более осознанное, чем выбор галстука, – он все изменил? Поверни он налево, Генри остался бы жив, его голова была бы цела, а Мэтт сейчас сидел бы дома, с невредимыми руками, фотографировал бы спящего младенца, а не торчал бы в этом захолустье, гадая, работает ли здесь еще тот, кто мог бы связать его с орудием преступления.
Мэтт встряхнул головой, чтобы отогнать подобные размышления. Надо покончить с этим мысленным мазохизмом, перестать задаваться вопросами «а что если», на которые нет ответа, от которых только голова болит, и сосредоточиться на задаче. Все заняло пять минут: одна, чтобы разобрать, что на кассе работает девушка, и еще четыре, чтобы позвонить с уличного таксофона и сказать ей, что он разыскивает одного их сотрудника, пожилого человека со светлыми волосами. В ту же секунду, как она ответила, что у них никто похожий не работает и не работал по меньшей мере в последние десять месяцев, что она сама здесь, он повесил трубку и глубоко вдохнул. Он ожидал, что придет облегчение, что мерзкий ужас этого дня отступит, давление отпустит легкие, дыхание начнет освежать, а не изматывать. Но этого не произошло: ему стало еще более не по себе, будто беспокойство о продавце из «7-Элевен» только скрывало что-то еще, как бинт. А теперь бинт сорвали, и он очутился лицом к лицу с большей тревогой, настоящей, с тем, чего он страшился с того момента, как прошептал: «Шесть тридцать, там же, сегодня вечером», – проходя мимо в суде: встреча с Мэри.
Мэтт впервые встретил Мэри прошлым летом в День овуляции, или День большого секса. Еще одно проявление дотошности Жанин, которая (так же, как храп, подгоревшая еда и родинка ниже попы) ему казались такими очаровательными поначалу, а теперь стали жутко бесить. Как это случилось? Он и не помнил, в какой момент все изменилось, когда стало так, что в один день ему нравятся эти заскоки, а на следующий он просыпается и уже их ненавидит? Появилось ли это резко и неожиданно, или очарование выветривалось постепенно, как запах новой машины, постепенно ослабевая с каждым часом их брака, пока он не пересек черту, даже этого не заметив? В один час он любил малейшие ее черты, в следующий они стали ему безразличны, потом уже стали раздражать, а через десять лет он достигнет стадии отторжения, через тридцать – отвращения на уровне «я отрублю тебе голову, если немедленно не заткнешься».
Трудно поверить, что всепоглощающая одержимость Жанин целями на будущее была одной из причин, по которым он влюбился в нее, когда они только познакомились. Не то чтобы это было необычно. Почти у любого студента-медика была какая-нибудь высокая цель, которая взлетала до небес у знакомых ему азиатов. Но причина у Жанин была необычной. В отличие от большинства его азиатско-американских друзей, которые рассказывали жалостливые истории, как родители заставляли их учиться по двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю и трещали об университетах Лиги Плюща, Жанин выбрала сферу деятельности в знак протеста, потому что ее родители не подталкивали. Она рассказала уже на первом свидании, как она любит свою свободу, особенно в сравнении с младшим братом – того родители заставляли ходить в школу даже больным, например, или наказывали за отлично с минусом, а потом она поняла: от него ждали большего, потому что он мальчик, их самый важный в жизни первенец мужского пола. Она поставила себе цель достигнуть всего того, что ожидали от него (поступить в Гарвард, стать врачом), просто назло.
Сам рассказ уже любопытный, но Мэтта привлекло еще и то, как Жанин рассказывала. Она возмущалась вульгарным безапелляционным сексизмом, пронизывающим всю корейскую культуру, и призналась, что из-за этого иногда ненавидит корейцев, ненавидит, что сама кореянка, а потом смеялась над тем, как при всем своем стремлении избавиться от азиатских расовых предрассудков она уподобилась клише, стала странноватой азиаткой-отличницей. Она была смешной в своей ярости и в то же время такой ранимой, немного потерянной и печальной, и ему захотелось ее одновременно поздравить и защитить. Он хотел присоединиться к ее кампании, чтобы доказать родителям, как они ошибаются, особенно после заявления ее матери при их первой встрече: «Мы бы хотели, чтобы она вышла за корейца. Но вы хотя бы врач». (Да, ему приходило в голову, что отношения с ним могли быть всего лишь частью бунта Жанин, но он не позволял себе об этом думать, по крайней мере слишком много).
Поэтому на протяжении всей учебы Мэтт поддерживал одержимость Жанин оценками и сообществами, тем, как она ставила перед собой цели и методично с легкостью достигала их одну за другой. На это стоило посмотреть. В этом была своеобразная сексуальность. Конечно, это предполагало свои жертвы в настоящем – отменялись обеды, невозможно было посмотреть фильм, но он не возражал. От медицинского университета другого и не ждешь. В конце концов, они не только получали диплом, они формировали образ мышления, ориентированный в будущее. Сейчас можно сидеть ночь напролет, есть что попало и залезать в долги – все это окупится, когда достигнешь цели: выпустишься, получишь работу, начнешь жить по-настоящему. Только вот с Жанин не получалось ничего достичь окончательно. Только отложить. Вычеркнув одну задачу, она тут же ставила перед собой новую, больше, тяжелее. Мэтт думал, что она остановится и отпразднует победу, когда ее брат бросил колледж, чтобы стать актером, но, наверное, непрерывная постановка и достижение целей стали привычкой настолько, что она уже не могла остановиться. Она так и продолжала, только уже без свежести бунта. Все, что она делала, казалось тщетным, как труд Сизифа, каждый день катящего камень на верх горы, только у нее не камень скатывался к подножью, а гора каждую ночь вырастала вдвое.
