Конечно, все, что она тогда делала, казалось необъяснимым теперь, год спустя. Но в тот день, когда ее сводила с ума смесь стыда и ярости, все действия имели смысл. Даже то, что она спрятала записку в воке: казалось очень уместным спрятать доказательство отношений ее мужа с кореянкой в подарке от женщины, которая первой обвинила его в «восточном фетише».
Это случилось на День благодарения после их помолвки, в доме дедушки и бабушки Мэтта. После знакомства Жанин возвращалась из ванной комнаты и случайно услышала женские голоса. Это были кузины Мэтта, все самоуверенные блондинки с южным акцентом разной степени глубины, и они шептались, словно делились постыдными секретами: «Я и не знала, что она азиатка!», «Это что, уже третья?», «Кажется, одна была из Пакистана, считается?», «Я же говорила, у него восточный фетиш, это бывает у мужчин».
Услышав последнее высказывание (из уст будущей дарительницы вока), Жанин быстро ретировалась. Она заперла дверь ванной, включила свет и посмотрела на себя в зеркало. Восточный фетиш. Так вот что она такое! Экзотическая игрушка для удовлетворения глубокой психосексуальной аберрации? Фетиш – это плохо. Почти ругательство. А упоминание востока порождало чуждые картинки из третьего мира, отсталые деревени из далекого прошлого. Гейши и свадьбы между детьми. Покорность и извращения. Ее охватил жгучий стыд, от головы до пальцев ног, он со всех сторон потоками заливал ее тело. И еще злость, острое чувство несправедливости: у нее уже были белые парни, но никто не обвинял ее в скрытом европейском фетише. У нее были друзья, кто встречался только с блондинками или с еврейками, или со сторонниками партии республиканцев (случайно или намеренно, никто не знал и знать не хотел), но их никто не обвинял в фетишистском отношении к блондинкам или еврейкам, или республиканцам. А теперь возьмем парня не из Азии, который встречался хотя бы с двумя азиатками – сразу фетиш, он, должно быть, хотел с их помощью заполнить какую-то причудливую психологическую тягу к экзотике востока. Но почему? Кто решил, что нормально, если тебя привлекают блондинки или еврейки, или республиканцы, но не азиатки? Почему слово «фетиш» со всеми намеками на сексуальную извращенность оставили только для азиатских женщин и ножек? Это оскорбительно, это бред, и ей хотелось крикнуть: «Я не восточная, и я не нога!»
Во время обеда Жанин сидела рядом с Мэттом (но не слишком близко), ощущая себя грязной, не на своем месте, гадая, кто еще смотрит на них и думает про восточный фетиш. Внезапное осознание собственной чуждости скручивало ей живот при каждом упоминании азиатов, даже при добродушно-стереотипных или лестных комментариях, над которыми раньше она только посмеивалась. Например, когда бабушка Мэтта сказала: «Представь себе, какие у вас будут чудесные дети. Я видела тот репортаж о полукровках вьетнамской войны и не шучу, они очень красивые». Или когда его заботливый дядя сказал: «Мэтт говорил, ты во всем первая? Не удивлен. Я учился с парой ребят из Азии, кажется, японцы, и боже, они были жутко умные» (а потом его жена заметила, что уже половина Беркли стала азиатской, и пояснила Жанин: «не то чтобы с этим что-то не так.»)
Жанин потом пыталась все забыть, напоминала себе, что это просто невежественное высказывание от невежественного человека, и во всяком случае у Мэтта была уйма девушек не из Азии (если быть точным, шесть белых против двух азиаток, она проверила на следующий день). Но иногда, если она наблюдала, как Мэтт шутит с азиаткой-медсестрой в кафетерии, например, или если никогда не нравившаяся ей женщина говорила: «Ребята, вам надо провести парное свидание с новым ортопедом и его женой, она тоже азиатка», Жанин вспоминала о кузине с воком и чувствовала, как жар приливает к глазам и щекам.
Но тогда она точно знала, что он ничего дурного не делал, и реагировала нерационально. Записки – это уже другое. Первую она нашла при стирке в кармане брюк Мэтта накануне взрыва. Она показала ее Мэтту, и тот сказал что-то про интерна, чьи ухаживания он отверг. Она постаралась ему поверить, хотела бы верить, но не смогла на следующее утро удержаться и не перерыть его одежду, машину, даже мусор – и нашла еще несколько записок тем же почерком. В основном короткие, типа «Вечером увидимся?» или «Скучала вчера». Но одна была со следующим содержанием: «Ненавижу сборник лексики к экзамену! Надо покурить вечером!» Наткнувшись на нее, Жанин поняла, что Мэтт солгал.
Обнаружив последнюю записку, теперь печально известную, на листке с логотипом «Эйч-Март», которая уже год хранилась в коробке с воком, а теперь лежала у нее в руке, и прочитав ее («Надо это прекратить. Встретимся сегодня вечером, в 8:15? У ручья», написанное рукой мужа; «Да», приписанное девчачьим почерком), она поняла – предложенное время встречи (сразу после сеанса) и место (он упоминал только о ручье) должны означать, что девочка, с которой он встречается, курит и бог знает чем еще занимается, это Мэри Ю.
Это сводило ее с ума. Теперь она поняла. Найдя записку и осознав, что у Мэтта интрижка с корейской девочкой, она сама не знала, что более унизительно: что его новая пассия – подросток или что из Кореи. Жанин подумалось, может, кузина с воком была права. Поток жара пронзил ее, такой горячий и быстрый, что она даже почувствовала слабость и приступ лихорадки. Ей очень захотелось ударить Мэтта, закричать, спросить, какого черта он творит со своим фетишем. И в то же время она ненавидела сама себя за то, что поверила в этот бред о фетише. Она не хотела говорить об этом при нем вслух, каждой своей клеточкой ощущая, что это слишком постыдно.
Теперь, стоя у себя на кухне, Жанин достала записку, клочок бумаги, ставший началом и концом всего, что она хотела бы повернуть вспять той ночью: поездка в Бухту Чудес, встреча с Мэри, поездка за запиской посреди ночи и весь кошмар, произошедший посередине. Она положила записку в раковину и залила водой. Потом порвала на множество крошечных кусочков и отпустила под струю, позволив воде их унести. Затем для самоуспокоения включила механизм для перемалывания пищевых отходов и сфокусировалась на звуке вращающихся металлических лезвий, способных перетереть любую записку в пыль. Успокоившись, перестав слышать прилив крови в барабанных перепонках, она выключила прибор и воду, убрала инструкцию к воку обратно в коробку и закрыла ее. Положила коробку в шкаф, позади прочих неиспользуемых вещей, и плотно закрыла дверцу.
Суд: день третий
Среда, 19 августа 2009
Пак
Английский Пак Ю был совсем другим человеком, чем корейский. Он полагал, что в какой-то мере это неизбежно происходит со всеми иммигрантами – отрезанные от словесной легкости, а вместе с тем от части опыта и зрелости, они становятся детскими копиями себя. Перед переездом в Америку он подготовился к трудностям, которые мог предугадать: неловкость перевода мыслей перед тем, как что-то сказать, умственное напряжение при попытке угадать значение слов из контекста, физические сложности при постановке языка в незнакомые положения для произнесения звуков, которых нет в корейском. Но он не знал и не ожидал того, что лингвистическая неуверенность выйдет за рамки речи и, подобно вирусу, поразит другие сферы: мышление, поведение, саму личность. В Корее он был влиятельным, образованным и уважаемым человеком. В английской версии он стал глухим, немым дурачком, неуверенным, нервным и ни на что не способным. Этаким бабу.
