Пак уже давно к этому привык, с первого дня, когда присоединился к Янг в магазине в Балтиморе. Юнцы, с фальшивым акцентом произносившие «Ах, зо», с явным удовольствием притворялись, что не понимают его вопроса «Вам помочь?» И вместо ответа, фыркая, повторяли искаженный напев «Фаа-маа паа-моо-сь». Но это он хоть мог списать на проделки ребятни, примеряющей на себя жестокость, как рубашку в магазине. Но вот женщина, которая попросила болонский сэндвич и дальше мучалась, не понимая его вопроса «Вы будете газировку?»… Этот вопрос он заучил тем утром навсегда. Сначала она сказала: «Я не расслышала, повторите, пожалуйста». Он повторил громче и медленнее, она попросила: «Еще раз, пожалуйста». Потом заверила: «Извините, у меня сегодня что-то с ушами». И наконец просто смущенно – как понял Пак, стесняясь его, – покачала головой. Повторяя вопрос четыре раза, Пак чувствовал, как жар приливал к щекам и лбу, словно его голову склонили над горящими углями и сантиметр за сантиметром опускали вниз. Под конец он показал пальцем на колу и изобразил, будто пьет. Она с облегчением рассмеялась и ответила: «Да, с удовольствием». Принимая у нее деньги, он подумал о попрошайках на улице, которые берут мелочь у людей, вроде этой женщины, с доброй, но отталкивающей жалостью в глазах.
Пак стал тихим. Он нашел успокоение в относительном достоинстве молчания и стал невидимым. Вот только американцы не любили молчания. Молчать было неловко. Корейцы, экономя слова, проявляли солидность, но для американца словоохотливость – это безусловное достоинство, сродни доброте или храбрости. Они обожали слова. У них считалось – чем больше, длиннее и быстрее, тем умнее и эффектнее. Молчание для американцев, казалось, приравнивалось к некоторой угрюмости, даже лживости. Или к внутренней пустоте: нечего сказать, ни одной мысли, достойной того, чтобы ее услышали. Поэтому Эйб беспокоился относительно того, как Пак будет давать показания.
– Присяжные должны почувствовать, что вы хотите поделиться информацией, – говорил он, наставляя Пака. – Если делать долгие паузы, они начнут думать: «Что он скрывает? Вычисляет, как лучше солгать?»
Сидя теперь здесь, когда все присяжные уже заняли свои места, а беседы шепотом прервались, Пак закрыл глаза и смаковал последний момент молчания, прежде чем начнется метание и обстрел словами. Ему хотелось впитать тишину, запасти впрок, как верблюды в пустынях запасают воду, а потом подпитываться капля за каплей, находясь на свидетельской трибуне.
Быть свидетелем – это как играть в театре. Он на сцене, все глаза смотрят на него, а он пытается вспомнить нужные слова. Хорошо хоть Эйб начал с базовых вопросов, ответы на которые не слишком сложны:
– Мне сорок один год.
– Я родился и вырос в Южной Корее.
– Я переехал в Америку год назад.
– Сначала я работал в магазине.
Такого рода диалоги встречались в старых учебниках английского, по которым он учил Мэри еще в Корее. Он ее тогда проверял, заставляя по памяти воспроизводить ответы, пока они не доходили до автоматизма, так же, как она проверяла его вчера вечером, поправляя произношение, заставляя тренироваться еще. А теперь Мэри сидит на краешке стула, напряженно, не мигая, смотрит на него, словно пытаясь передать ему свои мысли, как он в Корее во время ежемесячных соревнований по математике.
Об этом он больше всего сожалел после переезда в Америку – у него сформировался стыд, что он стал менее умелым, менее взрослым, чем его собственный ребенок. Он ожидал, что так произойдет, видел, как дети и родители меняются местами по мере того, как родители состариваются, их разум и тело возвращаются в детство, потом в младенчество, потом перестают существовать. Но он думал, у него еще много лет. И уж точно это не должно было случиться сейчас, когда Мэри сама еще частично ребенок. В Корее он был учителем. После переезда он как-то зашел в школу Мэри, и директор сказала: «Добро пожаловать! Вам нравится Балтимор?». Пак улыбнулся, кивнул и задумался над ответом: может, вообще достаточно улыбки и кивка? А Мэри в это время ответила: «Ему здесь очень нравится, он управляет магазином прямо у внутренней гавани. Верно, папа?» Остаток встречи Мэри продолжала говорить вместо него, отвечая на адресованные ему вопросы, как мама двухлетнего сына.
Ирония в том, что именно поэтому они переехали в Америку: чтобы дать Мэри лучшую жизнь, более яркое будущее, чем их собственное. (Разве не на это должны надеяться все родители, что их дети станут лучше/умнее/богаче, чем они?) Пак гордился дочерью, тем, как быстро она освоилась, как бегло заговорила на иностранном языке, который так тяжко давался ему, вообще ее рывком на пути американизации. Его неспособность держать такой же темп была ожидаемой. Не только потому, что она пробыла здесь на четыре года дольше, но и потому, что детям в целом лучше даются языки. Чем младше, тем легче, это всем известно. Позже, когда язык уже сформирован, теряется способность повторять чуждые звуки без акцента. Но одно дело просто знать это в теории, и совсем другое – испытывать на себе то, что твой собственный ребенок видит твою борьбу и в его глазах ты превращаешься из полубога в младенца.
– Пак, почему вы решили основать «Субмарину Чудес»? Я видел магазины под управлением корейцев. Но ГБО – довольно необычный выбор, – задал Эйб первый из сложных вопросов, требующих длинных ответов.
Пак бросил взгляд на присяжных и попробовал представить себе, что это его новые друзья, как советовал Эйб.
– Я работал… в центре оздоровления…в Сеуле, – начал он. – Я мечтал… основать нечто похожее… помогать людям.
Заученные слова казались неправильными, прилипали, как клей. Надо лучше стараться, – внутренне наставлял сам себя Пак.
– Расскажите, зачем вам потребовалась страховка от пожара.
– Страховка от пожара рекомендована требованиями по эксплуатации приборов ГБО, – повторил Пак фразу, которую репетировал сотню раз вчера вечером. Тогда его язык сильно напрягался от скопления звуков «р», заставляя запинаться. К счастью, сейчас присяжные его, похоже, поняли.
– Почему именно 1,3 миллиона?
– Сумму определила компания, – опять заученно ответил Пак, вспоминая, как тогда он был в ярости, что ему придется ежемесячно платить такую сумму за нечто, чего может никогда не произойти. Но выбора не было. Жанин настояла, что страховка нужна, поставила это условием их сделки. У Эйба за спиной сидела Жанин, бледная, опустив глаза, и Пак подумал, неужели она не спала ночью, сожалея об их тайном сговоре, наличных выплатах, гадая, как же их вдохновленные планы привели их сюда.
– Вчера мисс Ог обвинила вас в том, что вы звонили в компанию с телефона Мэтта Томпсона по поводу поджога. Пак, – Эйб подошел ближе, – вы совершали тот звонок?
– Нет. Я никогда не звонил с телефона Мэтта. Я не звонил в компанию. Не́зачем. Я знаю ответ. Все написано в договоре.
Эйб поднял документ, словно демонстрируя его толщину, по меньшей мере в пару сантиметров, потом передал его Паку.
– Это тот договор?
– Да. Я прочитал его, прежде чем подписать.
