– Ваша честь, я повторно выражаю несогласие с этим допросом. Это все домыслы, несущественные и в высшей степени пристрастные.
– Протест зафиксирован и отклонен. Детектив, можете отвечать, – сказал судья.
– За неделю до взрыва, 20 августа 2008 года, в 21:33 некая женщина позвонила на горячую линию Службы защиты детей и сообщила, что женщина по имени Элизабет подвергает своего сына, Генри, незаконным и опасным медицинским процедурам, в том числе так называемому внутривенному хелированию, которое недавно убило нескольких детей. Звонившая утверждала, что Элизабет одновременно начала курс лечения, при котором предполагается употребление ртути, что ее в высшей степени беспокоило. Она не знала ни фамилии, ни адреса. Я являюсь лицензированным психологом, и мы сотрудничаем со Службой защиты детей, поэтому меня назначили расследовать это дело.
– Кем оказалась звонившая? – спросил Эйб.
– Звонок был анонимным, но позднее мы выяснили, что звонила Рут Вайс, одна из демонстранток.
Значит, Рут, женщина с серебристым бобом. Тереза посмотрела на нее на заднем ряду, заметила проступивший на щеках румянец, и ей захотелось ее ударить. Что за трусость. Анонимные обвинения, без последствий, без ответственности. Она снова вспомнила, как они шныряли за ангаром, выжидая идеальный момент, чтобы зажечь огонь, когда кислород уже будет перекрыт. Она обязана рассказать Шеннон свою версию, раз им известно точное расписание сеансов.
– Как вы нашли Элизабет и Генри? – спросил Эйб.
– Звонившая из онлайн-чатов знала, какой летний лагерь посещал Генри. Я пошла туда на следующий день к окончанию занятий, но Элизабет там не было. Генри забирала подруга. Я объяснила, по какому вопросу пришла, и спросила, знает ли она об этих медицинских процедурах.
– И что ответила подруга?
– Сначала она ничего не хотела говорить, но я надавила, и она признала, что ее тоже беспокоит одержимость Элизабет – это ее слово, одержимость – разными видами терапии, в которых Генри не нуждался. Она сказала, что Генри – не от мира сего, как она выразилась, что раньше у него были некоторые проблемы, но сейчас он в порядке, а Элизабет продолжает набрасываться на каждый новый вид лечения от аутизма. Подруга сказала, что изучала психологию и иногда думала, нет ли у Элизабет синдрома Мюнхгаузена.
– Что такое синдром Мюнхгаузена?
– Это психологическое расстройство, которое еще иногда называют «медицинским насилием». Оно предполагает, что опекун преувеличивает, придумывает либо вызывает симптомы заболевания у своего ребенка, чтобы привлечь внимание.
– Это все, что беспокоило подругу?
– Нет. Я поспрашивала еще, и она сказала, очень неохотно, что у Генри на руках кошачьи царапины, которые, по словам учителя в лагере, сильно болят, поэтому они их натерли мазью и забинтовали. Подругу смутило то, что у Генри нет кошки, но она промолчала.
Тереза припомнила, что тоже видела царапины. На левом плече Генри красная пунктирная линия отметила, где прорвались кровеносные сосуды. Элизабет тогда заметила, что Тереза обратила внимание, и объяснила, что Генри покусали какие-то насекомые и он все время расчесывает руку. О кошках ни слова.
– Подруга еще беспокоилась об уровне самооценки Генри, – продолжала Хейтс. – Она однажды похвалила мальчика, а тот ответил: «Я всех раздражаю. Меня все ненавидят». Она спросила тогда, с чего он это взял, и тот объяснил, что ему сказала мама.
Тереза сглотнула. Я всех раздражаю. Меня все ненавидят. Она вспомнила, как Элизабет просила его перестать болтать о камнях. Она склонилась к нему лицом к лицу, нос к носу, и прошептала: «Понимаю, тебе это интересно, но ты говоришь без остановки, громко. Я боюсь, что тебя будут ненавидеть. Постарайся так не делать. Хорошо?»
– Что случилось потом? – спросил Эйб.
– Подруга отказалась назваться сама, но она предоставила мне фамилию и адрес Генри. Это было в четверг, 21-го августа. В следующий понедельник мы пообщались с Генри в лагере. Законы Вирджинии позволяют нам расспрашивать ребенка без уведомления или согласия родителей, и без их присутствия. Мы решили поговорить в лагере, чтобы минимизировать влияние родителя.
– Подсудимая позднее узнала о вашем расследовании в отношении ее ребенка?
– Да, вечером в понедельник, 25-го августа, накануне взрыва. Я ездила к ней домой и сообщила о полученном заявлении, – Тереза представила себе, как полиция стучится к ней в дверь, обвиняя в жестоком обращении с ребенком. Неудивительно, что в день взрыва Элизабет держалась так отстраненно. Каково это, когда тебе говорят, что кто-то – кто-то знакомый, быть может друг, – обвиняет тебя в жестоком обращении с ребенком?
– Подсудимая отрицала обвинения? – спросил Эйб.
– Нет. Она спросила только, кто отправил жалобу, и я сообщила, что звонок был анонимным. Я сама не знала. А на следующее утро мне позвонила подруга, та, которая забирала Генри из лагеря.
– Правда? И что она сказала?
– Она была расстроена, так как только что крупно поссорилась с подсудимой.
– Это было утром в день взрыва? – спросил Эйб, подходя ближе.
– Да. Она сказала, что Элизабет обвинила ее в жалобе в Службу защиты детей и очень разозлилась. Она попросила меня рассказать, кто стоял за заявлением, чтобы Элизабет убедилась, что это не она.
– И что вы ответили?
– Я объяснила, что это невозможно, так как звонок был анонимным, – сказала Хейтс. – Она еще сильнее расстроилась и выразила уверенность в том, что это демонстранты. Она еще раз сказала, что Элизабет очень злится, и лучше бы она со мной вообще не говорила. Она сказала, цитата: «Она так зла, что готова меня убить».
– Детектив Хейтс, – сказал Эйб, – установили ли вы с тех пор личность этой подруги, которая позвонила вам утром в день взрыва и сказала, что подсудимая, цитата: «так зла, что готова меня убить»?
– Да. Я узнала ее на фотографиях из морга.
– И кто же это?
– Китт Козловски, – ответила детектив Хейтс, глядя прямо на Элизабет.
Элизабет
Китт и Элизабет были даже не как подруги, а как сестры. Не в том смысле, что они были ближе, чем могут быть просто подруги, а в том, что они бы не выбрали друг друга в качестве подруг, но раз жизнь свела их вместе, надо учиться сосуществовать. Они встретились потому, что их сыновьям диагностировали аутизм в один и тот же день в одном и том же месте, шесть лет назад, в больнице Джорджтауна. Элизабет ждала результатов тестирования Генри, когда какая-то женщина рядом сказала: «Словно ждешь казни, правда?» Элизабет не ответила, а женщина продолжила: «Не понимаю, как мужчины сейчас могут думать о работе». И выразительно взглянула на Виктора и еще одного мужчину, видимо, собственного мужа, которые оба работали на ноутбуках. Элизабет сухо улыбнулась и взяла журнал. Женщина продолжала болтать о своем сыне, что ему почти четыре, скоро день рождения, она готовит пирог Барни, он обожает Барни, одержимость, он еще не говорит (может, потому, что не успевает вставить слова?), но это, возможно, оттого, что он младший, у нее еще четверо детей, все девочки, болтают без умолку (видимо, это наследственное), вы же знаете, какие бывают девочки, и т. д., и т. п. Женщина – Китт, как Кит-Кат, только с двумя «т», так она представилась в начале своего монолога, – не столько стремилась к общению, сколько выливала поток слов, не обращая внимание на отсутствие реакции со стороны Элизабет. Она умолкла только после слов медсестры, позвавшей родителей Генри Уорда.
