– Это соответствовало показаниям Китт. Судя по всему, Элизабет сказала, что сейчас ей придется прервать курс добавки, потому что Генри от нее слишком плохо, а она не хочет, чтобы он пропускал занятия в лагере, но после лагеря она его продолжит, вместе с хелированием. Тогда ему могло стать сколь угодно плохо, и это бы не имело значения.
– «Сколь угодно плохо, и это бы не имело значения», – повторил Эйб с застывшим взглядом, словно он представил себе страдания Генри, а потом покачал головой. Китт в свое время сделала то же самое: покачала головой и повторила слова Элизабет, только возмущенным тоном. «Сколь угодно плохо, и это не будет иметь значения? Ты сама себя слышишь? У него все прекрасно. Зачем ты вообще делаешь всю эту ерунду?», – сказала Китт тогда вместо того, чтобы высказать обычные конфетные комментарии, из-за чего Элизабет разозлилась, и они сильно поссорились всего за десять часов до смерти Китт.
Это было не первое острое высказывание Китт в адрес Элизабет. Впервые Китт высказалась так на том памятном собрании мам аутистов, когда невролог из Джорджтауна повторно протестировал Генри и объявил, что «он более не соответствует критериям РАС». В праздничные стаканчики с разноцветными надписями «Ура!» разлили шампанское, все чокались, кто-то плакал – и не обязательно от радости. Она по собственным неконтролируемым слезам от чтения историй в стиле «мой сын чудесным образом излечился от аутизма» знала, что слезы исходят от смеси отчаяния («Чьему-то ребенку стало лучше, почему не моему?») и надежды («Чьему-то ребенку стало лучше, значит, и моему может стать»).
Кто-то принялся с ней прощаться, говорить, как им будет ее не хватать на собраниях. Тогда Элизабет заявила, что она не прощается, она планирует все продолжить: собрания, биомедицинское лечение, речевую терапию и все такое. И тогда Китт это сделала. Покачала головой на Элизабет, словно та сумасшедшая, и сказала с усмешкой: «Будь у меня ребенок, как у тебя, я бы валялась на диване и целыми днями ела конфеты».
Элизабет ощутила обиду, но попыталась улыбнуться. Старалась не обращать внимание на натужную легкость в голосе Китт, презрение в ее усмешке, напоминающее, как подросток закатывает глаза в ответ надменной мамаше. Она убедила себя, что Китт просто порывистая и саркастичная натура, говорит, не думая, не подозревая, как разъедают ее слова, а конфеты – это своеобразный, с намеком на веселье, способ поздравить Элизабет с тем, что она завершила марафон, который они начинали вместе, сказать, что она заработала право на отдых. Наслаждаться жизнью.
Проблема в том, что Элизабет не была убеждена, что она (точнее, Генри) действительно дошли до финишной черты. Отсутствие аутизма – это еще не нормальность. Даже сказанные доктором слова «Речь практически неотличима от речи нейротипичных сверстников» подтверждали, что Генри не стал обычным, но научился притворяться, как дрессированная обезьянка. Он умел сойти за нормального, но это была слишком хрупкая нормальность, державшаяся буквально на волоске.
В этом смысле ребенок, излечившийся от аутизма, схож с ребенком, находящимся в ремиссии по онкологии или вылечившимся от алкоголизма. Нужно все время быть начеку, улавливать малейшие отклонения от нормы, сигнализирующие возвращение болезни, и в то же время не докатиться до паранойи. Натужно улыбаться, когда все поздравляют с победой, а тревога скручивает внутренности и ты гадаешь, как долго продлится передышка.
Но Элизабет не могла высказать этого ни Китт, ни кому-то еще из мам аутистов. Было бы странно, если бы кто-то в ремиссии принялся жаловаться на риск умереть от рецидива тому, кто прямо сейчас умирает от рака. Жаловаться, не оценив, насколько ему повезло, насколько тревоги бледнеют в сравнении. Поэтому, когда Китт сказала про конфеты, Элизабет не стала возражать, что Генри может стать хуже. Не стала она тогда и говорить, как сильно до сих пор переживает. И поводов для этого немало. Например, отсутствие у Генри друзей в новой школе. Или его возвращения к старой манере смотреть в потолок и монотонно повторять одно и то же, когда он заболевал или нервничал. Каждый раз, когда Китт повторяла свою шутку (а ей, похоже, казалось, что она становилась все смешнее), Элизабет просто смеялась вместе с ней.
Но не в тот последний день. Утром в день взрыва по пути к машинам она рассказывала про «чудесную минеральную добавку», а Китт спросила, зачем она продолжает всю эту фигню. Потом высказала, что демонстранты в чем-то правы насчет нее, и выразила согласие, повторила свою фразу про конфеты. Только на этот раз никто не смеялся.
Элизабет промолчала. Она посадила Генри в машину, дала ему яблочные дольки и дождалась, пока Китт усадит ТиДжея. Когда Китт захлопнула дверцу, Элизабет сказала: «Нет, ты бы так не делала».
– Что я бы не делала?
– Ты не стала бы валяться на диване и есть конфеты круглыми сутками, если бы ТиДжей был как Генри. Родительство так не работает, и ты отлично это знаешь. Думаешь мамы типичных детей думают: «У моего ребенка нет особых потребностей, так что мне нечего делать. Заказать, что ли, леденцов из Парижа?» Поверь мне, я бы рада была поваляться с коробочкой конфет вместо того, чтобы заботиться о Генри. Какая мать об этом не мечтает? Но повод для волнения есть, ты нужна ребенку всегда. Если дело не в здоровье, то в школе, друзьях, чем угодно. Это не кончается. Неужели ты этого не знаешь?
Китт закатила глаза.
– Это же шутка, Элизабет. Фигура речи. Я лишь хочу сказать, что тебе можно чуть расслабиться, отвлечься от этой навязчивой идеи: «Я не смогу отдохнуть, пока мой ребенок не будет идеально нормальным».
– Не в твоем праве просить меня остановиться. Это так же, как если Тереза скажет тебе успокоиться потому, что ТиДжей может ходить.
– Бред, – выпалила Китт и повернулась, чтобы уйти.
Элизабет преградила ей дорогу.
– Подумай только. Если бы Роза проснулась завтра утром такой, как ТиДжей, это было бы чудом – ведь ради этого Тереза и возит ее на все терапии. Но разве это дает ей право запретить тебе делать все, чтобы улучшить его состояние?
Китт покачала головой.
– Расслабься уже. Это просто дурацкая шутка.
– Нет, я так не считаю. Ты злишься. Ты завидуешь, что наши сыновья начинали с одного и того же, но Генри стало лучше, а ТиДжею нет, и теперь ты пытаешься меня унизить и заставить чувствовать вину за то, что я оставила тебя позади. И знаешь что? Я чувствую себя виноватой, – в эти слова Элизабет вложила весь поток негодования, оставившего ей теплое покалывание. Вот наконец возможность высказать все: как она виновата, как ей не хватало Китт, как жаль, что она осуждала и ворчала.
Она открыла было рот, чтобы все это сказать, попросить прощения, но тут Китт прильнула к машине, закрыв лицо руками. Элизабет подумала, что Китт расплакалась, и пошла к ней, но Китт опустила руки. Слез не было. На лице смесь усталости и любопытства, выражение «поверить не могу, что говорю с этой ненормальной».
Китт посмотрела на нее, покачала головой и сказала:
– Все это такая чепуха. Ты что-то с чем-то, точно говорю. Поверить не могу.
